И ни тени буфетчика.
«Небось Полония поет, – хмыкнув, предположил Гуров, – и тогда появится не скоро».
Недолго думая, сам налил себе кофе, оставив деньги под калькулятором, и расположился у огромного панорамного окна с видом на бывшую промзону, а теперь – активно застраивающийся элитный комплекс.
Из колонок под потолком громыхала музыка, потом вступил глубокий бархатный бас, толково, пусть и не белым стихом, излагавший мотивы, сподвигнувшие его жениться на вдове брата, а заодно и покаяться:
Болит душа, Болит душа, устала. Во всем подвох, Подвох, Разоблаченья жало. Самой собой, вина Осуждена.
Н-да-а, текст так себе, но музыка прекрасная. К тому же по ходу выяснялось, что голос у Алексея имеется, и на неискушенный слух господина полковника – очень даже приличный.
«Помимо шуток, ничего так мальчишке повезло. С такими природными данными вполне можно на ностальгирующей публике подъедаться сколь угодно. Ну а как молодость-то пролетит, то и вообще не отличишь. Глядишь, к тому времени сыночка народит, и тоже наверняка с похожим голосом и физиономией. И снова будут утирать скупые слезы: как на дядю-то похож, а там и на дедушку. Вот так и формируются династии».
Тут, как нередко бывает, что-то пошло не по плану.
Ужасно заскрипели гитарные струны, что-то с грохотом обрушилось, задребезжало, заскрежетало в динамиках так, что зубы заболели. Партию датского короля Клавдия прервал русский мат в том же исполнении, после чего кто-то заржал и колонку вообще отрубил.
– Дурка по ним всем плачет или детский сад, – пробормотал Лев Иванович.
На первом этаже оглушительно грохнула дверь, затопали, тяжело поднимаясь по лестнице, шаги.
К буфету стремился, как олень к источникам вод, уже знакомый персонаж – Павел Николаевич Яковлев, он же гитарист Яша.
Рыжий, потный, встрепанный, нарочито громко стуча ботинками, он свирепо шествовал, шаря по окрестностям красными воспаленными глазами. Когда он подошел поближе к сыщику и к пустующему буфету, выяснилось, что от него густо несет вчерашним.
Глава 8
– Что? – с вызовом спросил он, поймав гуровский взгляд.
– Ничего, – пожал тот плечами.
Гитарист Яша подошел, влез с ногами за прилавок и только после этого раздраженно спросил:
– Где этот Полоний?
Лев Иванович напомнил деликатно:
– Это у Гамлета спросить надо.
– А сам-то кофе откуда взял?
– Оттуда и взял, из-за прилавка.
– Ну и я возьму, – решил он и взял, только жестянку пива, положив купюру под тот же калькулятор.
Открыв банку и выхлебав половину, Яша крякнул, алые глаза приняли более традиционный оттенок и вернулись в орбиты. Подобрели. Стало очевидно, что теперь этот человек по-шекспировски к любой судьбе готов.
– Мля, дебил малолетний, вывел ведь. Фу-у-у… это ты с этой, как ее… Гертрудой?
Гуров утвердительно хмыкнул. Яша одобрил:
– Ничего себе дама, где-то я ее видел, по телику, что ли. И работа непыльная?
– Так и дама не старая, – отшутился сыщик.
– Ну да, – угрюмо согласился Яша, делая еще глоток, – эх. Я б сам не прочь, да староват.
При ближайшем рассмотрении можно было утверждать вполне уверенно, что лет Яше не более сорока, но Лев Иванович решил не перечить. Это не принципиальный момент.
– А ты-то кем трудишься?
Гуровский собеседник снова влез за прилавок буфета, что-то разыскивая, пробормотал:
– Мля, сигарет нет…
Лев Иванович извлек дежурную пачку.
– О! – обрадовался тот. – Спасибо, а то все вышли.
Закурив, поведал:
– Я-то? Да гитарист.
– Это в смысле музыкант, – простецки уточнил «телохранитель», – то-то я смотрю – лицо знакомое.
– Да, – зло пробормотал собеседник, – щаз так. Ты-то, ясное дело, помимо «Батяни-комбата», сроду ничего не слушал. А еще годок – и вообще никто не вспомнит, даже те, кто все эти годы заслушивался.
Уже не смущаясь, он извлек плоскую флягу, скрутил крышку, сделал несколько внушительных глотков. Крякнул, глубоко вздохнул и покаялся, протягивая посуду:
– Прости. Будешь?
– Не, моя не переносит, – почти не соврал Гуров.
– Да, сейчас это модно. Вон, и жирдяй этот… иди-ка, Яша, проспись! Или накати, отпустит. Был бы Мишка, и пасти бы не смел открыть… да чего там.
Стрельнул вторую сигарету, первую выкурив чуть не в три тяги. Вот и следующий претендент на то, чтобы сыграть в ящик.
– Ты небось и не знаешь, кто я таков?
– Да откуда ж мне, – добродушно признал Гуров и тотчас пожалел. Бедняга совсем сник.
– Да-а-а… мы, друг дорогой, двадцать пять лет стадионы собирали, самая гастролирующая группа, и все такое. Эх, если бы не Мишкино это вот, – он снова дернул из фляжки, – «Мужики, яйца уже седые, а мы все дурью маемся! Люди повзрослели, и нам пора!» Вот и довзрослелся. Не туда полез. Работали бы спокойно, как все, по дэка и клубешникам, а теперь-то как быть? Бумажки-то подписать нетрудно, только все равно не тянем мы с Упырем, а Леха-бездарь вообразил себя Мишкиной реинкарнацией, того и гляди разгонит – и что ж, только в метро играть… Я, дурак, «мерина» себе завел, дочке хату в Москве, в ипотеку, Дениска – тот вообще женился на соплюхе, после ЭКО тройня будет…
Он крякнул, махнул рукой, снова нырнул, как тюлень за рыбой, за прилавок и вынырнул с добычей.
– Да, – протянул Яша, вскрывая еще одну банку пива и выхлебывая ее в три глотка, – правильно говорят, братка: ссоримся со старыми друзьями по пустякам – тут бац, и прощения уже попросить не у кого.
– А что случилось-то?
Яша, хлебнув еще, поплыл окончательно, продолжал горькое свое повествование. Не нужны ему были подбадривающие реплики и повод не требовался. И собеседник. Было бы зеркало, говорил бы с ним, жаловался бы ему.
– Спать не могу спокойно. Подрались
