ведь. Не хотел ведь он, это я ему по сопатке заехал, Дениска не успел перехватить. Ну и он вспылил, да так, что… ох. Зуб сломал, черт здоровый.
Яша, собрав лицо в кулачок, потер щеку.
– Переругались, как бабы, до соплей кровавых, до мордобоя… а щаз бы в ножки ему поклонился, веришь?
Гуров кивнул. Яша сглотнул, запрокинул голову и уж заодно залил в глотку остатки пива. В это время у него зазвенел телефон, и он, не с первого раза попав, запустил руку в карман. Достав, буркнул:
– Чего еще?
Выслушав ответ, прорычал что-то невнятное и дал отбой. С пьяной тщательностью вздернул руку, глянул на запястье. Лев Иванович чуть не поперхнулся остывшим кофе: часы у того были умные, с прослушкой.
«Вот так так, мужичок-то на дистанционном управлении. Интересно, кто его так контролирует – жена или…»
Ответ пришел сам собой, и был это Денис Андреевич, он же ударник Упырь, легко взбегающий по лестнице на второй этаж. Вживую он выглядел еще более прилично, чем на видео и даже на старом плакате. Подтянутый, сухой, с великолепными плечами и без тени брюха, внешне он ничем, кроме бороды и лысины, от обычного человека не отличался. Более того, было видно, что как раз этот – за ЗОЖ обеими руками. Одет чисто, на шее – полотенчик.
«Ну да, жена-молодуха и тройня на подходе, поневоле войдешь в тонус», – подумал Лев Иванович и равнодушно-нейтрально поинтересовался:
– Закончили уже?
– Да, на сегодня все, – вежливо ответил Упырь, – освободились. Яша, ну сколько можно. Пошли уже, вставай.
Он привычно и без особых церемоний потащил приятеля на выход, а тот, то и дело повисая на нем, все пытался то ли оправдаться, то ли объясниться, и по небритым рыжим щекам уже пробирались чистые пьяные слезы.
«Сама разгадка пришла разбитой Сидовой скулы и Яшиного сломанного зуба. Всего одного – что ж, неплохо, – Гуров припомнил габариты покойника, – Сида можно было бы против сотни таких гитаристов выставлять. Нет, сыщик, этих двоих либо признать мастерами маскировки и коварства – или же исключить из перечня потенциальных душегубов. Да и к тому же я сам видел, что они уехали, оставив хозяина трезвым и весьма деятельным. Нет, это все несерьезно».
Он проглотил остатки кофе и поспешил вниз.
Супруга уже вышла из зала, продолжая активный диалог с той самой дамочкой, обозвавшей ее Машелью. В самом деле, плюгавенькая, тщедушная, очень светлая, даже бесцветная блондинка, спирохета бледная – ни бровей, ни ресниц, чуть вздернутый носик. Глаза, кажется, как у статуи – прозрачные, как лед, приподнятые к вискам. Преснятинка из кордебалета, хотя все-таки бесовщинка эдакая в ней присутствовала. Вот они с Марией что-то обсуждают, по-свойски, даже с наслаждением, понимая друг друга, а то и просто заливаясь смехом и маша друг на друга маникюром. И вдруг в этом бесцветном лице, как в зеркале, вспыхивает Мариино отражение. Поворачивается к кому-то из актеров, бросает небрежно некое замечание, и вот уже актеров этих – два.
Лев Иванович сморгнул, отгоняя наваждение, и чуткая супруга, уловив импульс его мгновенного смятения, окатила ледяным взглядом:
– Почему я должна вас ждать, а не вы меня?
Гуров, немедленно придав спине уместный наклон, с раскаянием склонил голову, подал шубку – и тотчас физически ощутил, как жгутся эти якобы бесцветные, никакие глаза.
– …Что это за хористочка? – поинтересовался он в машине.
Снова в Мариином взгляде блеснул меч острый.
– Это Лялечка, Юляша Таненбаум. Вместе учились. Вот решила, как и я, тряхнуть стариной, спеть Офелию.
– Стариной, – повторил Гуров, – прошу тебя, прекрати оскорблять мою жену, а то поссоримся.
– Не помню даже, когда последний раз виделись, – как бы не слыша, продолжала Мария, – я-то была уверена, что она на Бродвее или по ресторанам чешет.
– Горизонты расширяет, похвально. – Кажется, равнодушное подтрунивание сыграно неважно.
– Три с половиной рабочие октавы в голосе, – ледяным тоном произнесла неузнаваемая Мария. И замолчала.
Гуров бросил взгляд в зеркало:
– Ты чем опять недовольна?
– Останови машину, я хочу пересесть.
Он повиновался. Мария и на переднем сиденье кипела молча, не отрываясь от телефона, потом наконец заговорила, необычно зло:
– Строит из себя, точнее, корежит. Ни харизмы, ни характера – только и есть что шкурка смазливая да морда симпатичней мусорного бака. Истеричка и баба.
– Это про кого? – чуть опешил он. Вроде бы только что лицезрел образчик женской дружбы…
– Как про кого?! Про Лешечку, будь он проклят!
И вдруг пожаловалась искренне, по-детски:
– Утомилась я сильно, Лева, устала. Очень тяжело работать с человеком, у которого мозги жиром заплыли, а на душе – огромная жаба.
– Какая жаба?
Непросто иной раз понять ее, ох непросто…
– Огромная, – настаивала Мария, – холодная и прыщавая. И зеленая, как тоска.
– Милая моя, не будь так жестока. Все-таки парень один на белом свете остался, потерял за короткое время и брата, и отца…
– Дракончик-сиротинушка, – ядовито подхватила она, – а у меня, представь, стойкое ощущение, что как раз он-то рад-радешенек! Наверняка все сидовские творения теперь его, можно воротить что угодно, на авторитет не оглядываясь. Он, может, сам и бутылочку братцу подкинул, чисто по-семейному.
– Помилуй, что ты говоришь?
– А что? Ему-то выгоднее всего. У фанатов истеричных за неимением Сида сойдет и Леша – что ж не пустить слюни умиления. Между прочим, он очень хотел петь именно Клавдия, не Гамлета.
Она фыркнула.
– Тюфяк беспорточный! Да я бы ему и Деда Мороза не доверила сыграть!
– Все обычно Гамлетами хотят, – заметил муж.
– А вот он, представь, такой глубокий знаток, считает, что Гамлет – для лохов, неврастеник в коротких штанишках! Клавдий же – злодей злодеев, и недаром старший брат именно себе его забронировал.
– Не потому, что старший и что не может быть Клавдий моложе Гамлета?
– Нет, вот что хочешь со мной делай, а он явно тут при чем-то, – не слушая, продолжала она.
– Вот передо мной женщина, которая постоянно попрекает меня в предвзятости и подозрительности, – сокрушенно
