Метрах в сорока от края поля оставлен маленький невспаханный ромбик с выгоревшей дотла стерней. Тут журавлевские ребята поставили знак о пожаре. К обугленному на костре столбику болтами прикручен плужный лемех, окрашенный в цвет огня. Черны слова надписи:
«Спасая хлеб от пожара, здесь погиб тракторист колхоза «Труд» И. М. Журавлев».
И все. Как мало нужно слов, чтобы подвести итог человеческой жизни и выразить ее суть.
Здесь меня застал Захар Петрович Кузин. Или подумал, что я могу заблудиться, или не хотел надолго оставлять меня одного, но все же приехал.
Он подошел, остановился рядом, медленно снял фуражку и замер.
Когда мы шли обратно, одолевая вязкую пахоту, Кузин тоже молчал. Только у самой машины упер в меня горестно-тяжелый взгляд и глухо сказал — мне и себе:
— Вот так оно и получается… Как Иван говорил, так и вышло. Пособил-таки я в пакости… Козелкова уже к следователю вызывали. И мне повестка придет, это точно. Или сам пойду… Половина деревни ни со мной, ни с Гришкой не здоровается, плюются при встрече и обходят стороной, как заразных. Как жить?.. За Ивана они меня не простят. Ни под каким видом.
Сверху упал на землю протяжный журавлиный крик. В разрыве между облаками на полдень медленно удалялся ровный птичий строй.
— Вон журавли летят, — сказал я.
— Вижу, — ответил Захар Петрович, но головы не поднял, смотрел в землю.
ЗНОЙНОЕ ЛЕТО
Обычно было так: каким бы знойным ни выдалось лето, а осень брала свое. В положенный срок, в предзимье, беспросветной хмарью затянет небо и на недели установятся ровные неспешные дожди. Земля сперва жадно пьет воду, не оставляя наверху ни капельки, но скоро насытится, переполнится, покроется лужами, и они будут стоять до той поры, пока не ляжет первый снег. Спи теперь, земля, отдыхай, копи силу к новой весне.
Эта же осень оказалась под стать лету — сухая и жаркая. Пошли слухи о втором цветении яблонь и других чудесах в природе. Старые люди, повидавшие на веку, насторожились и предрекали худой год.
Так оно и получилось. Без перехода от тепла к холоду, в одночасье, загудели морозы и жгли люто. Снег упал только в декабре, да и то лишь по северу области, в горах. К югу же, в степях, ураганные ветры жадно вылизывали и скоблили голую землю, наметая черные сугробы.
Так было в январе.
Так было в феврале.
Так было в марте.
Весна на Урал пришла тоже необычная. Ранняя и сразу жаркая. Малый снег сошел незаметно, словно его и вовсе не было. Насохшая до каменной твердости земля, не получив живительной воды, отходила медленно и маятно, как человек после долгой болезни.
Земледелец оказался перед нелегким выбором: то ли сеять, то ли ждать первых дождей. Беспрерывно гоняли по пашням тракторы с боронами, чтобы закрепить испарение скудной влаги.
А дождей нет и нет. Небо с утра до ночи чистое, солнце горячее. Ветер вздымает пыльные вихри — ни глянуть, ни продохнуть.
Но все же начали сеять, строя зыбкий расчет на том, что стихия, показав силу и устрашив, угомонится. Ведь и прежде случались бесснежные зимы и жаркие весны, но в какой-то предельный срок падали благодатные дожди, и спелая нагретая земля давала буйный рост всякому семени.
Так было. А как будет?
К середине мая стало ясно: пришла засуха. Пришла беда, и стали друг против друга, как в поединке богатырей, человек и стихия.
Кто кого?
МАЙ
1
Коротка майская ночь. Едва потухло багровое кострище заката и чуть загустела темнота, а восток уже бледнеет, затеплился там розовый огонек, и полился в мир трепетно-веселый заревой свет.
Растворился предутренний мрак, растекся, и открылись одна даль за другой. Вот проглянул, как бы приблизившись, соседний дом — выделилась белая шиферная крыша, холодно заблестели окна, различимы стали бревенчатые стены. Вот другой дом виден, третий — и дальше, до конца улицы. Высветилась овальная чаша озера, вода в нем порозовела, будто огнем взялась в глубине. Робко проступила заозерная сторона, где на каменистых буграх вольно стоит высокорослый Хомутовский бор, чудом уцелевший от тех давних времен, когда еще не пахался и не сеялся этот дикий малолюдный край.
Припадая к земле и как бы принюхиваясь, неслышной сторожкой поступью прошелся ветерок. Еще вчерашний, называют его, еще квелый, чуть движимый, только пробующий ход и выбирающий направление на весь долгий день.
Какое-то время в деревне тихо и пусто, словно все живое покинуло ее. Но вот как бы невзначай звякнуло, брякнуло, скрипнуло, и звуки пошли множиться, сплетаться, усиливаться. Суматошно прогорланили петухи, требовательно замычали коровы, призывая хозяек, за деревней выстрелами захлопали пастушьи кнуты, торопя на дойку колхозное стадо. Там же вскоре на одной пронзительной ноте зашелся компрессор доильной установки.
А Егор Харитонович Басаров как еще потемну вышел на крылечко, так и застыл там, оборотясь к восходу. Потухшая цигарка прилипла к нижней губе, глаза широко распахнуты, но пусты.
В себя ушел Егор Харитонович, задумался, замечтался. По замкнутому кругу, не давая выхода, гоняет горячие мысли. До какого-то предела они крепнут, пухнут, чтобы в какой-то миг вырваться на волю. Опасное это дело, потому как Егор Харитонович сразу начинает вытворять сам не ведая что, как придурок какой или отравленный дурманом.
На крыльцо, громыхнув в дверях пустым подойником, вышла Клавдия. Глянув на Егора, она усмехнулась, обнажив бело-влажные мелкой насечки зубы. Но тут же насторожилась, строго свела мужицкой густоты смоляные брови.
— Егор, ты чё? — тихо окликнула она мужа.
Тот не шевельнулся, не шелохнулся, только затяжной вздох показал, что он еще живой.
— Егорушка! — наклонясь к нему, протяжно позвала Клавдия. — Ты чё тут расселся? Избы мало тебе?
— А! — очнулся Егор. Тряхнул тяжелой головой, глянул снизу наверх тоскливо и просяще: глаза туманные, со слезой, улыбка робкая. — Весна-то, Клань, на лето разворот делает. А, Клань?
— Ага, — согласилась Клавдия. — Самая шалопутная пора… И думать, Егор, не смей!
— Да ты послушай, Клань, послушай.
— Все, все, все! — зачастила Клавдия. — Будет, налетался.
Она зло брякнула подойником и пошла по двору, зябко поджимая босые ноги. Тонка и стройна Клавдия, будто не выносила в себе и на себе пятерку ребятишек.
Глаз у Клавдии наметан, не ошиблась: в самое шалопутье входит Егор Харитонович.
Зимой Басаров с одинаковым старанием делает любую работу в колхозе. Кузнечную, слесарную, плотницкую. Может еще сварщиком, шофером и трактористом. Но вот подступает эта самая пора — Егорово горе и радость Егорова. Тут уж он не работник. Застывает вот так где ни попадя, вспоминая, где он был и что видел, и мечтая о том, где он не был и чего еще не видел. Попутно начинает итожить прожитую жизнь, словно берет изготовку к смерти, и приходит к выводу, что за сорок три года житья на белом свете умышленных пакостей никому не делал, разве что себе, но и добра, если по-честному, тоже мало кто видел от него, в том числе и сам он. От таких тяжелых мыслей начинает ходить Егор в землю глядя, будто ищет чью-то потерю, и все больше склоняет себя к желаемому выводу: житье в этом Хомутово опостылело до крайности. Ехать надо, ехать!
Куда ехать — это не вопрос. Тут важен сам процесс. Сборы, как очищение от грехов. Сладкое и тревожное томление перед дорогой. Сама дорога, как бы обновление перед новой жизнью.
Решившись, засуетится Егор Харитонович, пойдет вприскочку, будто по горячему. Глаза навыкате, ноздри раздуты, торчком встают редкие ржаной спелости волосенки. Не подступись! Как-то сама собой получается ругань с Клавдией, с соседями, с колхозным начальством, со встречным-поперечным. И вот уж готов Егор Харитонович. Выволок из чулана пыльный фанерный чемодан и пошел кидать без разбора рубахи, портянки, штаны, майки. Клавдия воет, ребятня воет, но Басаров уже нечувствителен, ничего не видит и ничего не слышит. Матернулся напоследок, выскочил на дорогу, сел в попутную машину и покатил себе искать заработков, удовольствий, впечатлений, неудобств. Сезон на газопроводе. Сезон на рыбе. Сезон забойщиком у геологов. Сезон в лесосеке…
А кончается все одинаково и просто. Полгода прошло, а то и меньше — и воротился Егор Харитонович из ближних и дальних странствий. Опять на попутной, опять налегке. Виноватый и ласковый. Стыдливо ходит по деревне, публично клянет себя, дает зарок, что теперь-то уж из Хомутово ни ногой.
И вот опять…
Клавдия подоила корову. Молока в ведерке литра два, не больше.
— С таких кормов не попьешь парного да холодненького, — сказала она Егору. — А дальше-то чё будет? Чё будет-то, Егор?
А что Егор? У Егора ответ наготове. Пушинкой слетел с крыльца, мелким бесом прошелся вокруг Клавдии. Лицо вмиг сделалось ласковое, доброе-предоброе, глаза полны сияния, азарта и восторга.
