На столе у Глазкова лежит ежедневная сводка с ферм. За сутки надой молока снизился еще на сорок шесть граммов. Обычные выпаса уже выбиты до черноты, табуны держатся в заболоченных низинах и по берегам озер — на самой бедной траве.
А ведь только еще середина мая! Что же будет в июне, июле? А как вступать в зиму — без зерна, без силоса, без сена? Об этом и думать страшно.
Он придвинул с вечера заготовленный листок, где перечислено все, что надо бы сделать сегодня. Первым в списке стоит Егор Басаров. Вчера опять кричал в мастерской, что погибель пришла в деревню и надо бежать куда глаза глядят. Если бы один Егор так думал и говорил! Многие уже собираются продавать, пока цены держатся, личный скот. Как остановить их, что обещать? Вдруг твое обещание окажется пустым звуком? Но и молчать нельзя. Надо что-то делать. Но что?
Глазков вызвал Галю. Она впорхнула в кабинет — невысокая, тоненькая, в легком розовом платье, голову держит высоко и прямо, будто тяжелая коса тянет назад. Галя остановилась с правой стороны председательского стола, выжидающе уставилась на Алексея.
— Что хмурая такая? — спросил он. — Впрочем, веселиться нам не от чего. Так что начнем работать, Галина… Вот это письмо напечатай в трех экземплярах. На хорошей бумаге и без ошибок. Да, да, ошибок у тебя еще много. Надо не краснеть, а учиться. К девяти собери специалистов и начальников цехов. Минут на двадцать, не больше. На девять тридцать пригласи Егора Басарова. До десяти позвони в «Сельхозтехнику» Дубровину и договорись о встрече. Еще позвони…
— Погодите, Алексей Павлович, я запишу, — попросила Галина.
— Надо запоминать. А еще лучше — заведи диктофон. Слышала о такой машине?
— Я все же запишу, а то перепутаю. — Галя вышла из кабинета и тут же вернулась с блокнотом. — Там Павел Игнатьевич пришел.
— Зачем? — нахмурился Глазков.
— Не знаю, — Галя пожала плечами.
— Вот кому делать нечего! — не удержался от восклицания Алексей. — Скажи ему, пусть заходит.
Павел Игнатьевич вошел без приглашения. Будто в новину оглядел просторный председательский кабинет, покачал головой. Не то осуждая за роскошь, не то вспоминая, как сам во времена уже давние сиживал на председательском месте — кособокий стол, длинные лавки, до черноты ошорканные спинами стены и окурки на некрашеном полу…
— Богато живешь, парень, — заметил старик. — По карману ли?
— По достатку, — уточнил Алексей. — Пришел, так сядь и не мешай руководить колхозом.
— Могу и посидеть, — Павел Игнатьевич устроился в мягком кресле, подмигнул Гале: дескать, окажем вам такую честь.
— Значит, так, — продолжил Глазков, обращаясь к Галине. — На десять часов пригласишь Никонорова с отчетом по летнему лагерю. Только предупреди: я жду конкретного доклада. А то он любит языком больше работать. Пока все.
Галя ушла. Оставшись вдвоем, отец и сын некоторое время молча поглядывали друг на друга, словно слишком давно не виделись. Павел Игнатьевич сводит и разводит лохматые блеклые брови, поджимает губы и вздыхает.
«Ну вот, опять с обидой», — определил Алексей.
— Сколь денежек колхозных за это добро отвалил? — Павел Игнатьевич похлопал по подлокотнику кресла. — Тыщи две, небось?
— Чуть меньше, — ответил Алексей. — Но вещь, согласись, нужная. Больше почтения ко мне в такой обстановке. Это уже проверено как теоретически, так и практически.
— Оно конешно, — старик не разобрал, шутит сын или серьезно говорит. — Вон как времена-то меняются! Тыщами швыряются, как пятаками… Меня ж грешного в пятьдесят третьем годе за одну веревку чуть жизни не лишили. Новехонькую веревку потерял! На отчетном собрании полночи пытали меня: куда девал колхозную веревку? Я шапку об пол бью, криком кричу. Знать, говорю, не знаю, где она проклятая! Нет же, передых сделают — и давай сызнова: сознавайся, где колхозная веревка! После того я с месяц ночами пугался. Чуть умом не тронулся.
— Это что-то новое в твоих председательских историях, — засмеялся Алексей. Он вообще любой разговор с отцом старается приблизить к шутке. Так ему легче. — Куда же девал ты общественную веревку? Дознались?
— Да шут ее знает! — старик помолчал и заговорил о другом. — А зачем ты, Алеха, на Никонорова так? Взгреть, вижу, собрался, а вины за ним, может, и нету. Хороший он мужик.
— Может — не может, любит — не любит… Ему было задание ко вчерашнему вечеру закончить оборудование летнего лагеря. Объективных причин для срыва нет, значит твой хороший мужик Никоноров не выполнил служебную обязанность. Без причины, повторяю.
— Постой, постой! — возразил отец, отмахиваясь руками от Алексея. — Чего городишь-то? Без причины! Были причины. У него вчерась жена весь день рожала и только к ночи опросталась.
— Ну и что? — Алексей хмуро уставился на отца. — За лагерь отвечает он, а не жена.
— Оно так, конешно… Вы вот с Ольгой не рожали, так не знаете.
— Ладно, отец, замнем это дело, — Алексей заторопился сменить тему разговора. — Говори, с чем явился. Только учти: мне некогда побасенки слушать.
— Все с тем же, — голос у Павла Игнатьевича задребезжал. — Ты чего, Алеха, лютуешь? Совсем решил Максимов хутор сгубить? Под самые окошки пашню подвел! Ты мне головой не верти и усмешки не строй. Я как житель хутора пришел к тебе и спрашиваю: зачем корни рубишь, Алеха?
Трудно дались старику эти запальчивые слова. Закашлял, рукавом утер мокроту с глаз.
— Корни, говоришь? — Алексей стремительно поднялся, широко зашагал по кабинету. — Эти корни у меня вот где сидят! Вас там шестнадцать дворов, а магазин давай, клуб и кино давай, автобус давай! А что взамен получаем? Практически — ничего. С одним нагульным гуртом сладить не можете всем хутором. Про пенсионеров не говорю, не ваша вина. Но вы-то могли, черт побери, пример подать, переселиться в Хомутово! Нет, за огороды уцепились, за приволье! Рыбкой балуетесь!
— Ты чего на меня кричишь? — Павел Игнатьевич поперхнулся и закашлял. — На кого кричишь, сукин ты сын? Огороды он увидел, приволью позавидовал! А в нем ли одном дело, а?
Алексей подвинул кресло, сел рядом с отцом.
— Не кипятись… Уж ты-то должен бы понять, что пришло время кончать с хуторами и деревеньками. Не вписываются они в современное производство и быт. Только в книгах хороша тихая хуторская благодать. В действительности же эта патриархальщина становится тормозом. У деревни путь определился один, ни в бок, ни тем более назад поворота нет и не может быть.
— Приказом не кончишь. — Павел Игнатьевич вздохнул. — От родного места приказом не оторвешь.
— Ну, а что делать? — Алексей выжидающе уставился на отца. — Ты предлагай, раз на то пошло: что будем делать?
— Я почем знаю.
— Вот и поговорили… Ладно, батя, сколь еще Максимову хутору стоять — не о том сейчас речь. Другие проблемы решать надо. Земля вон огнем горит. Как жить станем, отец?
— Горит, все как есть горит, — соглашается Павел Игнатьевич и кивает седой головой, встряхивая жиденькую сивую бороденку. — Хлебу, Алеха, мы теперь не помощники. Что выстоит, то и вырастет. Тут нашей власти нету. Слабые мы тут.
— Не про хлеб спрашиваю. Как животноводство сберечь? Кормов не будет, так что — весь скот под нож? Год с мясом, а десять с квасом? Надо что-то делать. Уже сейчас, немедленно. А что — я не знаю. Одно поливное поле нас никак не спасет.
— И это без ума сделано, — заметил Павел Игнатьевич. — Полив-то на случай сухой погоды нужен, вроде нынешней, а вы лучше места не нашли, как у Кругленького. Сколь раз на моем веку оно высыхало. И нынче к тому идет.
— Знаю! — почти кричит Алексей, со злостью и обидой. — Задним числом все мы умные. Теперь что делать, скажи мне?
— Объяснят поди… Район, область. Мало ли над тобой разных начальников.
— Сам ты, отец, как думаешь? — Алексей подался вперед, ухватил отца за руку, сжал. — Другие старики что говорят?
Павел Игнатьевич пытливо смотрит на сына. Скулы у того обострились, будто долго морен голодом, глаза ввалились, окружены серостью.
— Что молчишь, отец?
— Я не молчу… Разное старые люди говорят, а к одному сходятся. В болотины лезть надо, в озера. Все драть подряд, чего там ни наросло. Камыш, кугу, резуку, осоку, кочки — все. Летошнюю солому до клока подобрать. Она хоть местами и с гнильцой, а все корм. В прежнее время всегда к весне крыши раздевали… А теперь отвечай, Алеха, насчет хутора, — без перехода продолжил Павел Игнатьевич. — Народ спрашивает, спокою нет.
Ну вот, думает Алексей, кто про что, а шелудивый про баню.
— Раз ты полномочным послом направлен, так я официально заявляю: будущим летом хутор ликвидируем. Ваши развалюхи и перевозить не надо, на дрова только и годятся. И учти: тебя первого в Хомутово повезу.
— Спасибо за честь, — Павел Игнатьевич поднялся. — Матери что сказать?
