Из дома Алексей вышел в семь — минута в минуту. Одет в модный костюм, серый в полоску, рубашка бела до синевы, туфли начищены так, что хоть смотрись в них. Идет степенно, размеренно. Взгляд устремлен не под ноги, как делают некоторые, а куда-то вдаль. Изредка он вскидывает правую руку и пытается разгладить морщины-поперечены меж глаз. Или легонько поправляет россыпь чуть рыжеватых волос. Или трогает кончик немного горбатого носа, будто проверяет, на месте ли он. Со встречными хомутовцами здоровается одинаково со всеми — плавным кивком и коротким «доброутро».
Дорога от дома до конторы идет мимо нового колхозного очага культуры. Здание хоть и большое, но веселое и вроде даже невесомое на вид. Вокруг Дома культуры прошлой осенью посажены прутики яблонь, и хомутовцы называют теперь пустырь не иначе как парком. Дальше тянется длинный ряд только обживаемых белокирпичных домиков. Все они отданы молодоженам, чтобы не скудел род хомутовцев и было кому работать на фермах, пахать землю и ходить в Дом культуры. По этому поводу разговоров тоже было предостаточно. Кто-то опять хвалил Глазкова, называя его дальновидным и мудрым, а кто и ругал. Дескать, при таком подходе опытный кадровый народ разбежится, а обласканная молодежь таких наломает дров…
Эти полчаса тихой ходьбы, уже отрешенный от дома, но еще не захваченный суматохой рабочего утра, Алексей отдает себе. Думает о себе, как бы листает дни в обратном порядке от настоящего в недалекое прошлое.
Уже пятый год живут они в Хомутово. Поначалу Ольга радовалась деревне, как городской ребенок, приехавший к бабушке и дедушке на каникулы. Но скоро же захандрила, стала говорить, что у нее аллергия к деревне, что она постепенно сходит с ума, что деревня совсем не такая, какую бы ей хотелось, что люди здесь ничего не знают, а только работают, работают и работают — в колхозе и своем личном хозяйстве. Время от времени Ольга вроде бы в шутку говорила, что она совершила ошибку, упустив другие перспективные возможности устройства личной жизни. Сперва Алексей только весело хохотал, а потом стал взрываться, наговаривал семь верст до небес, потом они просили друг у друга прощения… Конечно, понимает он, у Ольги был какой-то расчет на его быстрое продвижение в науке. Но Алексей вдруг бросил все и ринулся в деревню. Он сказал ей, что для взлета ему нужна прочная стартовая площадка. То есть практика, земля то есть. Ольга поверила и смиренно потащилась в неведомую ей даль. Два года, пока он был агрономом, Ольга терпеливо сидела в деревенской библиотеке и ждала обещанного взлета. Но Алексей ни разу не раскрыл толстенную папку с надписью «Управление сельскохозяйственной артелью в условиях перехода к интенсивным методам ведения хозяйства». Он завел другую папку и складывал туда разномастные листочки с расчетами и заметками. Папка наполнялась медленно. Очень медленно. В непогоду, когда дожди расквашивали землю или стонала вьюга, Ольга писала домой, маме и папе, длинные слезливые письма. Но время тихо и незаметно делало свое, смиряя, приучая, заставляя думать уже не о том, что бы хотелось, а о том, что есть. Так, по крайней мере, казалось Алексею.
Три года назад он стал председателем. По своей охоте и по своей, можно сказать, рекомендации.
У секретаря райкома партии Виталия Андреевича Дубова был заведен порядок время от времени приглашать на беседу вожаков хозяйств и специалистов. Когда дошел черед до агронома «Нового пути», разговор начался с того, что председатель мол жалуется: уж больно горд, строптив и неуживчив агроном. И тут строптивый и неуживчивый Глазков высказал все, что он думает о руководстве колхозом вообще и о своем руководителе в частности. Слушая обвинительную речь, Дубов, как показалось Алексею, валял дурачка. Ты смотри, что делается! — ахал Дубов восхищенно и удивленно. — Да что ты говоришь! Ну-ка, ну-ка, подробнее, пожалуйста. Быть такого не может! — ужасался Дубов и хлопал ладошками… Алексей несколько раз ввернул классическую фразу: «Я бы на его месте…» Посмотрим, посмотрим, — уже иным, строгим тоном пообещал Виталий Андреевич и попросил подробнее рассказать, что бы сделал Глазков, окажись он на месте председателя. А несколько месяцев спустя Глазкова опять пригласили в райком и сообщили: его председатель переводится в совхоз управляющим отделением, а он, Глазков, пусть теперь покажет, как надо руководить колхозом.
Дивно и тяжко пришлось хомутовцам. Стиль прежнего председателя — патриархальный, неспешный, с вечной толчеей в конторе, табачным дымом и руганью — сменился точностью и конкретностью распоряжений, самостоятельностью специалистов и руководителей производственных участков. Бригады стали называться цехами, бригадиры — начальниками цехов. Под названия, где легко, а где и с треском, закладывались новые взаимоотношения, персональная ответственность, хозрасчет, то есть современные методы управления. Глазков сам составлял длинные списки литературы для руководящих кадров и раз в месяц сам же устраивал экзамены о прочитанном и извлеченных уроках. Многие обижались, видя в этом насилие, унижение и оскорбление, хотя Алексей не уставал доказывать, что только в содружестве с наукой возможно подойти к сельскохозяйственному производству на промышленной основе. Другие понимали и поддерживали Глазкова, особенно молодежь, без робости выдвигаемая на самые высокие руководящие посты.
В довершение ко всему в один прекрасный день у кабинета председателя был поставлен темной полировки стол с телефонами и пишущей машинкой. За стол села русокосая девчонка Галя и отгородила Глазкова от сует мира строгим распорядком дня. Опять заговорили в деревне, что это блажь, что отродясь не бывало в Хомутово такого, что доиграется председатель, ох доиграется.
Трудно дались Глазкову и хомутовцам эти три года…
Но вот ступил он на крыльцо, конторы поднялся на второй этаж, чуть наклонил голову, здороваясь с Галиной, и прошел в свой кабинет. Тут разом кончились все воспоминания, подступила заглохшая на час тревога. Она день ото дня сильней по мере того, как сохнет земля, крепчают жаркие ветра и густеют пыльные сполохи, заслоняющие небо.
Алексей сел к столу, подпер острый подбородок ладонями. Теперь о чем ни думай, о чем ни говори, а все сходится к одному. Он понимает: просто так вздыхать по поводу жары — пользы никакой, скорее вред, потому что беда прежде валит нерешительного, слабого да пугливого. Тут надо действовать. Но как? Как действовать, когда перечеркиваются все представления о власти человека над природой, о ее покорении? В чем-то она, природа, покорилась, вернее, приняла участие человека. Но только в малых частностях. В главном же она была и осталась стихией. Каждый год, каждый день бушуют над планетой ураганы, сокрушая все на своем пути. Каждый год где-то случается большая беда — то от наводнений, то от засухи. Еще памятен зной, охвативший центральные районы страны, еще пахнет гарью подмосковных пожаров. Тогда громко и требовательно заговорили о несовершенстве метеорологической службы, противопоставили ее прогнозам народные приметы и предсказания специалистов, применяющих свои, особенные методы познания погоды. Об этом писали и спорили с таким усердием, словно только от прогнозов зависит погода: будь они точными — и все было бы в порядке…
Неужели, думает Глазков, теперь все повторится сызнова. В том же виде или более худшем. А мы готовы? — спрашивает он себя. Я готов? Осознал ли и проникся ли духом предстоящего сражения? Где моя сила и сильна ли эта сила?
В половине восьмого он включил радио. Областные утренние известия начинаются и кончаются сводкой погоды. Сегодня то же, что вчера, позавчера, неделю назад. Ветер опять юго-западный, опять умеренный до сильного. Температура 24—27 градусов, относительная влажность воздуха 35 процентов. Сухой ветер каленым утюгом гладит пашни, выпаривая остатки влаги, жадно слизывает воду с озер. Если бы вдруг обрести необыкновенной чуткости слух, то стало бы слышно, как больно стонет земля, бессильная поднять в рост все, чему положено расти, цвести и давать плоды для продолжения рода. Слышно стало бы, как ломает ее жар, раздирает трещинами-ранами, рвет корни растений. Слышно стало бы, каким жутким последним криком заходится слабый пшеничный росток в поле. Человек сделал, кажется, все, чтобы поднялся он и увенчался тяжелым колосом. С осени пухом взбил постель, всю зиму обхаживал машины, чтобы в нужный срок и на нужную глубину легло в почву маленькое пшеничное семя. Оно проклюнулось, бледный росток торопливо полез вверх, к свету. Вот пробился. А тут обжигающий жар. Скорее пить! Росток без устали сосет слабым корешком, теряет последнюю силу, желтеет и падает — уже неживой.
Слышно стало бы, какой стон идет по лесам, как разлапистые кроны деревьев-великанов просят у корней сладкого сока. Но и здесь в земной темноте сухота…
