— Но, — хотела заикнуться Таля.
— Как она смеет меня оскорблять? Что, я нищий что ли или Альфонс?
— Вы можете взять эти деньги в долг.
— Глупая вы девчонка, вы не понимаете, что честь не позволяет брать в долг у женщины, если она не родственница и не ростовщица… Впрочем, что вам объяснять, что вы понимаете! Теперь для меня все кончено — оставить службу, оставить общество!..
Он сел к столу и закрыл голову руками. Таля стояла тихо, машинально вертя в руках свой платок.
Откуда-то издали доносился мерный стук маршировки солдат и невнятные оклики командующего.
— А вы никак, никак не можете найти другую службу? — робко спросила Таля.
Лопатов поднял голову и с удивлением посмотрел на нее.
— Что вы говорите? — спросил он.
— Служить и в другом месте…
— Что вы за ерунду говорите? — нахмурился он.
— Может, и ерунду, но вы такой молодой, здоровый… я думала…
— Что, я рабочий что ли? Кули мне таскать прикажете? — нетерпеливо крикнул он.
— Я… не знаю. Но зачем же кули… можно найти место, служить.
— Чиновником или конторщиком? Да поймите вы, что для Николая Лопатова это невозможно! Я не могу унизить мой род: первый Лопатов, Андрон Лопата, — воевода… Впрочем, что вам, мещанке, говорить о традициях, о чести рода, что вы можете в этом понять! Идите вон, глупая девчонка.
Он опять опустил голову на руки, а Таля, постояв с минуту, вышла из комнаты, в ее светлых глазах было печальное выражение.
Таля вернулась к Накатовой очень смущенная и сообщила ей о результате своего визита.
Накатова пожала плечами и больше не упоминала об этом.
Она хотела казаться спокойной, но это плохо ей удавалось.
Прежнее тупое отчаяние прошло и заменилось другой мукой.
Она мучилась тем, что не может отделаться от безумного желания видеть Лопатова, опять испытать его поцелуи. Она чувствовала, что вся она еще в его власти, что только страшным усилием воли она отгоняет от себя его образ.
Ведь ей стоит только позвать его, и он будет здесь, с ней, опять ласкать ее и целовать.
Нет, нет, она не хочет этих фальшивых поцелуев! Она не хочет притворной любви, но и заглушить жажды этой любви она тоже не может.
Когда Таля уже стала прощаться, Накатова заметила, что девушка как-то смущена и рассеянна.
— Что с вами, Таля? Почему у вас такой смущенный вид.
Таля сначала смешалась, но потом решительно передала Накатовой просьбу Зины о свидании.
— Она сумасшедшая! Я не имею ни малейшего желания ее видеть! — слегка побледнев, сказала Екатерина Антоновна.
Таля не настаивала.
Вечером приехала тетушка.
Накатова страшно ей обрадовалась.
Как переменились роли! Тетушка была весела, а Накатова печальна.
Тетушка возмущалась медленностью, с которой шли ее хлопоты.
— Ах, Киттинька, я и забыла, — вдруг вспомнила Софья Ивановна, — я от Жоржиньки письмо получила, вот прочитай, я нарочно тебе его привезла.
«Дорогая тетя Соня, — писал Жорж своим размашистым красивым почерком, — целую ваши ручки и ручки и даже ножки Ксении Несторовны. Напомните ей, что к десятому марта все ее друзья ждут ее здесь, она обещала приехать десятого марта к моему рождению. Я познакомился со всеми и Степу познакомил.
Ах, тетя, тетя, как мне хорошо! Спасибо вам, родная, что вы меня выручили.
Я уже нашел работу. И представьте, не мои юридические науки, не знание языков помогли мне устроиться, а именно то, что всегда считали во мне за снобизм: моя страсть к старинным вещам. Мне не верили, что я знаток, да я и сам не был в этом уверен, а это именно и оказало мне услугу. Я нашел место в большом антикварном магазине, и меня даже посылают на аукционы как эксперта. Все мои петербургские “друзья”, наверно, меня жалеют и говорят: „Жорж Прозовский совершенно пропал и опустился, служит приказчиком”. Пропал, опустился! Тетя, тетя, где верх, где низ?
Степа шлет тысячу поклонов. Какой у меня брат! И как я его люблю!
Сейчас перечел письмо и вижу, что оно донельзя бестолково. Не беда! Когда человек счастлив, как я, то… Ну, все равно, лучше скажите мне, что делает Катюша, милая моя Катюша, как мне ее хочется видеть. Вот бы приехала!
Приезжайте и вы, тетя. Я чувствую, я знаю, что и вы „наша”.
Вы не удивляйтесь этому слову, потому я уверен, вы поймете, что оно значит. Кланяйтесь вашей дочке Тале, я об ней много слышал от Ксении Несторовны. Ах да, денег больше не присылайте, я довольно зарабатываю. Какое блаженство зарабатывать на жизнь приятным трудом. Одно меня смущает, что отец, верно, очень огорчен. Мне его страшно жалко. Жалко, что он смотрит на все через очки, которые все уродуют.
Помните, в одной из сказок Андерсена рассказывается, как мальчику Каю попала в глаз льдинка Снежной Королевы, и не видел он ничего хорошего, а дурное казалось хорошим, и видел он все в искаженном виде, пока не выплакал свою льдинку. Ах, тетя!
Целую еще раз. Ваш Жорж.
Нет, не Жорж, а Юра! Не хочу быть больше Жоржем.
Хотя меня здесь зовут m-r George, но это для французов.
Совсем было закончил письмо, да еще хочется сообщить вам одну мою радость.
Помните вы Лишова? Мы еще когда-то с ним на дуэли дрались. Он всегда был мне врагом и много мне гадостей наделал. Так вот судьба меня с ним столкнула при очень для него неблагоприятных обстоятельствах, и я его выручил. Милая тетя, я проверил себя. Я выручил его без малейшего злорадства, через другого человека, так что Лишов даже не знал, что это именно я его выручил, и не было у меня в сердце ни малейшего чувства гордости, что вот я плачу за зло добром. А я любил его, тетя! Ну, целую. Пишите. Какую массу наболтал-то я, а собирался только написать, чтобы вы не трудились мне деньги посылать. Ах, как хорошо, тетя».
— Славный Жорж, но ужасный ребенок, точно мальчик пишет это письмо.
— А разве это дурно, Киттинька, ведь говорится: если не будете как… — тетушка смутилась и заговорила о чем-то другом.
Накатова упросила тетушку посидеть у нее весь вечер и вызвала к себе Талю по телефону.
Таля приехала с Райнер.
Ксения Несторовна была очень оживлена и рассказывала о своих друзьях и своей жизни за границей. Выйдя ее провожать в переднюю, Накатова спросила:
— Когда вы уезжаете?
— Послезавтра вечером, но могу отложить мой отъезд, — ответила Райнер, пристально смотря на Накатову.
— Ксения Несторовна, — дрожащим голосом произнесла Екатерина Антоновна, — я вас прошу, возьмите меня с собой.
— C’est decidée[16], — ласково ответила Райнер, взяв ее руки своими тонкими, нежными руками.
— Я думаю, что мне будет лучше… может быть, я выплачу льдинку из глаза… А теперь… теперь…
И она с тяжелым вздохом опустила голову на плечо Ксении Несторовны.
На другой день рано утром Таля получила письмо, написанное лиловыми чернилами крупным, размашистым почерком.
В этом письме Зина умоляла непременно устроить ей свидание с Накатовой.
Когда Таля пришла к Екатерине Антоновне, та подала ей такое же письмо.
— Правда, что она так несчастна, как пишет?
— По-моему, она очень несчастна, — решительно сказала Таля, — она страшно влюблена в Николая Платоновича и совсем потеряла рассудок от горя… А душа у нее большая-большая, только совсем кривая.
— Как кривая?
— А вот этого я объяснить не могу. Она все очень сильно чувствует, но только как-то не так, как надо… Милочка, я не могу вам объяснить этого, но чувствую, что она права, когда говорит, что ей нужно на сцену поступить. Я понимаю, что ей это нужно. Там она и любить и страдать будет так, как ей нравится, а если ее тут, в жизни, оставить, она так и пропадет. Там она и убивать, и сама стреляться может, и мужу изменять, и ни ей, ни другим вреда не будет, а она так просто жить не умеет. Ведь как хороша какая-нибудь Нора или Гедда Габлер на сцене, а в жизни? Не дай Бог никому с такими возиться.
— Хорошо, но зачем я ей?
— Да вот сыграть роль, которая ей представилась. Дайте ей сыграть, и она счастлива будет; ведь негде же ей играть. Вот помогите ей на сцену попасть. Тут она пропадет, а там, там она, может быть, знаменитостью сделается, славу себе завоюет! Я говорю бестолково, а вы сердцем поймите и спасите ее!
Таля даже сложила руки.
— Как же я ей помогу?
— У вас деньги и связи, помогите ей стать хорошей актрисой. Дайте возможность учиться, сделайте ей платья, похлопочите.
— Послушайте, Таля, не лучше ли этими деньгами помочь другой девушке, в действительной нужде. Помочь учиться, дать кусок хлеба, чем помогать какой-то шалой барышне делать сценическую карьеру.
— Не надо разбирать! Не надо! Не все ли равно, кто страдает? Ах, милая, все равно. У меня в руках кусок хлеба, и около меня собака воет от голода, я не побегу искать нищего, чтобы дать ему этот хлеб. Тогда если будут тонуть два человека, так надо справиться, прежде чем спасать, который Достойнее? Надо любить всех, кто страдает, кому больно. Я думаю, я знаю, что это так!
