А потом я готовила бы постель и на темной шелковой наволочке увидела бы полудлинный светлый волос, очень светлый, платиновый. Я сняла бы его двумя пальцами и разглядывала под лампой, но он не был темным даже у корня, и я спросила бы доктора, сидящего в соседней комнате: здесь была блондинка? А доктор сделал бы мьют телевизору и переспросил: что ты сказала, детка? И я бы повторила: у тебя была блондинка?.. Муж тогда подошел бы ко мне, стоящей под лампой с этим волосом, и хотел бы сказать, что это ласточка принесла волос в клюве, и тогда мы оба поняли бы шутку, потому что мы культурные люди и читали про Тристана и Изольду. Но вместо этого он сказал бы: да. И я стала бы задавать глупые и обидные вопросы, кто да откуда, студентка-практикантка, и хороша ли она была, и когда только он успел. А он рассказал бы какую-нибудь неинтересную историю и в конце добавил: не расстраивайся, детка, у меня все равно ничего не получилось. И я бы нервно рассмеялась, и немножко заплакала, и спросила: как так не получилось?.. А доктор бы иронически ответил: а вот так, не встал, да и все. И обнял бы меня большими руками, и комично закончил историю рассказом о том, как практикантка ушла несолоно хлебавши. Он обнимал бы меня, и мы раскачивались бы потихоньку влево-вправо, и он смотрел бы сверху на мои волосы и думал, что не было никакой практикантки, думал, седеет моя детка, просто моя Лора седеет. А я закрыла бы глаза и думала: как скучно, Боже мой, как скучно.
* * *
Ночь в клубе, симпатичный раздолбай-шотландец угощает меня вином, несмотря на то что я почти не говорю по-английски, а он совсем не говорит ни по-русски, ни по-французски, нехитрая беседа о музыке, и о России, и об алкоголе. Прости, Норман, Дима говорит, моего бойфренда задержали полицейские, наверное, у нас проблемы, я пойду. Постараюсь быть на твоем концерте завтра или послезавтра, было очень приятно. Два автомобиля в подворотне, на багажнике разложена добыча — шприц, пузырьки, пакетики, трубка — от трех до пяти, как я понимаю. С заднего сиденья он смотрит на меня, и его взгляд — тройное «З». Злобный, затравленный, звериный. Рядом мечется зареванная женщина с мобильником, — полчаса назад она похохатывала за моим столиком, оправдываясь, что выкурила все мои сигареты. Я ее не знаю, хотя она откуда-то знает меня. Я по пояс залезаю в окно второго автомобиля, чтобы выяснить цену вопроса. Полторы тысячи за двоих, ну что ж, это разумно, но столько у меня нет. Курю молча. Зареванная подходит, заглядывает мне в лицо. Знаешь что, я в первый раз тебя вижу, и у меня нет охоты тебя выручать. Она обещает найти пятьсот, и я сажусь в машину к людям в форме. Они везут меня домой за деньгами, и всю дорогу я улыбаюсь, шучу и рассказываю занятные истории. Я боюсь, что зареванная не найдет денег и менты откажутся от моей тысячи. Но кажется, все в порядке, я захожу в квартиру и торопливо опустошаю тайник.
Мы едем назад, и я наконец-то могу забрать свое сокровище. Тебя не били, спрашиваю я, и мы, обнявшись, идем ловить такси. Небо светлеет. У меня много вопросов, очень много, но я знаю, что не задам их, скорее всего, никогда.
Через день в маршрутке напротив меня сидит чистенький молодой господин с усиками, он аккуратно подстрижен, на шее золотая цепочка, на ногах шлепанцы поверх черных носков. Мужчина разговаривает с другом, которого мне не видно. Он рассказывает историю о своей непутевой жене или подруге, которая, будучи пьяной, ввязалась в драку на остановке и попала в участок, из-за чего ее малолетняя племянница сутки просидела дома одна без еды. Он рассказывает это спокойно, без мата, без возмущения, сожалея лишь о том, что малышка была голодна. Я смотрю на него и думаю, как было бы хорошо, если бы я умела любить таких простых, добрых и работящих парней, пусть даже будут в усах и шлепанцах, ведь мама меня учила любить именно таких. Главное, чтобы человек был хороший, говорила она.
Я не ем вторые сутки и не пью даже воды. Не потому, что больше нет денег, — голод — это мой точильный камень, а ненависть — лезвие, которое я точу. Мне нужно это лезвие, чтобы вырезать жирный крест на этой дурацкой истории, но оно ржавеет прямо у меня в руках. Я просто слабая слабая слабая женщина, слабая и смешная. Он спит, а я плачу в свой чай с печеньем, и жизнь продолжается, я потеряна для всех чистеньких мальчиков в золотых цепочках и без.
Фея
Приходила голубая фея-крестная, приносила кувшинку в лаковых зубах, клала на одеяло, смеялась ласково.
Голубая была на ней пижамка хлопковая и настоящий феинский колпак.
Как случилось, девочка, спрашивала она меня, как произошло?..
Что твоя любовь превратилась в блуждающий болотный огонек, зовет он и путает, заманит и утопит?..
Как случилось, что любовь твоя превратилась в огонь олимпийский, передают его из рук в руки, из уст в уста, от отца к сыну?
Качала головой фея-крестная, и крест красный Андреевский качался вместе с ней — священная буква «X», переменная, неизвестная.
Следи за волшебной палочкой, говорила она и водила перед глазами, дирижируя, а я пела, пела русалкой на камушке.
Как случилось, девочка, спрашивала фея, что любовь твоя стала летучим огнем, заговаривают его, как зубную боль, разливают воском по мискам?..
Вынимала фея трубу медную, подставляла к уху, чтобы слушать мое сердце, но ничего не услышала, только плеск холодной воды, горькой, темной, соленой.
Как случилось, девочка, что любовь твоя стала огнем эльмовым, горит он высоко на шпиле, не достать руками?
А я смотрела в ее глаза серые, — как случилось, крестная, как случилось, милая, что ни один из огней не греет меня?..
Натянула на лицо мне одеяло в клеточку, взяла в руки скальпель и кюветочку, отворить хотела кровь, да пошла вода — чистая, холодная, околоплодная.
Показалась мне фея встревожена, достала вазочку для морожена, обросла чешуей, обвилась змеей, ядом капнула опаловым, уползла, шипя, под кровать.
И теперь я сама себе голубая фея, зубы лаковые имею, вместо рыжих перьев — ледяные иглы, и сосульками длинные волосы.
Я лечу мимо вас поцелуи ронять с алебастровых губ — в перегонный куб, а кто хочет сказать мне, что я допьюсь, — опоздал, опоздал, опоздал.
* * *
Заканчивается третий день моего заточения в безалкогольном мире. Знаете, на что это похоже?.. Это похоже на темную душную комнату, в беспорядке заставленную мебелью. Как бы осторожно я ни передвигалась, каждую секунду я налетаю на какие-то твердые, острые углы и гостеприимно распахнутые дверцы. И мне страшно, бесконечно страшно от мысли, что свет может никогда не зажечься.
Я ничем особенным не занимаюсь в эти дни. Живу в режиме энергосбережения. Лежу с книжкой на диване, потом перехожу в кухню, к телевизору и холодильнику. На звонки не отвечаю, если только это не Йоши. Йоши, по договоренности, звонит дважды, через два гудка, и так я могу определить, что это он. Но сегодня он не звонил. Йоши — это моя мама. Это единственный человек, который умеет меня любить так, как мама. Абсолютной, безусловной любовью. Он приходит ночью, когда я болтаюсь между сном и явью, отупевшая от боли. Он растирает меня пахучей мазью, нашептывая что-то непонятное, но абсолютно, безусловно ласковое. Он колет мне витамины, надевает на меня носки и заворачивает в одеяло.
Сколько лет алкоголь давал мне убежище от боли; столько лет, что я забыла, каков на самом деле этот мир. В нем так много боли, что я не представляю, как в нем существуют люди, которые никогда ничего не употребляют. Что это за порода людей? Может, они, как дети, осиянные особым светом, может, вокруг них защитное поле? А может, они грубы, как картофель в мундире или даже как кокосовые орехи?.. В этом мире так много страха, что каждую минуту ко мне возвращается одна и та же мысль: я не знаю, как мне прожить эту жизнь до конца, она невыносима, а у меня нет даже сигарет. Может, не стоило отказываться от всего сразу.
Эту мысль надо прогнать. Надо думать о Йоши, о маме. Самое первое воспоминание о том, как хороша телесная близость с человеком. Мне шесть лет, и мы с мамой в душевой на работе у отца. В нашей коммуналке нет ванной комнаты, только две раковины в кухне на шесть семей. Раз в неделю мы кладем мочалку и полотенца в старый пузатый папин портфель и идем мыться в Горэлектросеть. Мама раздевается, помогает раздеться мне, а потом берет меня на руки. Этот миг стоит того, чтобы ждать его целую неделю. Мамина молочная кожа, ее роскошное, щедрое тепло. Она была чуть моложе, чем я сейчас.
Йоши так похож на мою маму. Не всегда, конечно. Но я точно знаю: у него внутри есть какой-то модуль нежности, в точности совпадающий с маминым, возможно, из одной партии. Я узнаю эту манеру обнимать двумя руками мою голову и целовать макушку. Я узнаю эту улыбку — когда я без причины хнычу и капризничаю, вместо насупленных в гримасе показной строгости бровей я вижу, как Йоши мне улыбается. Самой доброй, самой солнечной, всепрощающей улыбкой. Так сладко плакать с ним рядом. Сейчас я не плачу только потому, что жду, когда он придет.
