или тот, называемые тысячами имен, но тот Бог, что выше всех прочих. Несомненно, ты будешь любить и ненавидеть, как уже любила и ненавидела прежде. И несомненно, тебе предначертано достичь того, что любишь, и примириться с тем, что ненавидишь. Однако знай, что над всеми смертными Любовями есть любовь иная, в которой оба этих чувства должны быть потеряны и опять обретены. Бог — вот вершина и итог жизни человека, о Айша, Бог или... смерть. Все грешат, все оступаются на этой тропе, но лишь те, кто, потеряв ее и заплутав, со слезами и разбитым сердцем ищут ее вновь и вновь и, как Сизиф из греческого мифа, толкают перед собою ледяную глыбу плотского греха, пока под конец не растает она в свете, что льется сверху, — только те, истинно говорю, достигают вечного мира.
Нут торжественно и неторопливо ронял одно слово за другим, и таким глубоким и священным был смысл, который они таили, что мне сделалось страшно.
— Что же ты увидел и прознал, отец мой? — робко поинтересовалась я.
— Дочь моя, я увидел тебя там, в Сидоне, ликующей от мести ради мести; о да, ты радовалась, когда злобный пес, жаждавший овладеть тобой, прямо на твоих глазах испустил дух. Не ты убила его, Айша, но именно твой совет придал коварства уму, который замышлял месть, и силы руке, что нанесла удар.
— Но ведь сие было предопределено свыше, отец мой, или...
— Да, именно так и было предопределено. Однако в час своего триумфа тебе ликовать не следовало. Нет, дочь моя, тебе надлежало скорбеть, ведь боги скорбят, когда исполняют приказы Судьбы. И снова я увидел тебя горящей пламенем битвы, сердце твое полнилось песнями победы, когда опыт Филона и мужество Калликрата воздавали по заслугам озверевшим персам. И наконец, если только мне не грезится... Скажи, что ты сейчас делала в каюте капитана, дочь моя?
— Ухаживала за раненым Калликратом, отец мой, потому что хорошо умею это делать. Также я дала ему амулет, который, говорят, обладает способностью исцелять больных.
— Да, ты все сделала верно, и Калликрат заслужил награду за мужество. Но мне показалось, что в момент тишины я услышал, как с губ его сорвались слова благодарности. Он поблагодарил тебя, дочь моя?
— Нет, — ответила я мрачно. — Калликрат бредил и поблагодарил... другую женщину, которой там не было.
Вновь губы Нута тронула легкая улыбка, и он произнес:
— Вот как? Что ж, другую так другую... Однако помни: когда человек пребывает в тяжком бреду, рассудок расстроен и правда сочится из уст, как вода из треснувшей скалы. О дочь моя, если этот человек забывает свои клятвы, должна ли и ты поступать так же? Калликрату простительно — он солдат... Разве можем мы, свидетели его сегодняшнего подвига, сомневаться в этом? Он стал жрецом из-за любви, вернее, из-за кровопролития, к которому она привела. Но любит он не тебя... по крайней мере здесь, на земле, — добавил старик торопливо. — А потому умоляю тебя, оставь этого мужчину в покое, ибо если не оставишь, то, как дар предвидения подсказывает мне, навлечешь много бед на свою и его голову. Почему взыграло в тебе тщеславие? Уж не потому ли, что, гордясь своей красотой, ты не можешь стерпеть, что тебя предпочтут другой и что плод, который законом тебе не дозволено сорвать, упадет в руки другой женщины? Говорю тебе, дочь моя: красота есть твое проклятие, ибо ей ты требуешь поклонения денно и нощно, хотя даже не должна о ней задумываться, памятуя, что красота не вечна. Ты слишком горда, о возлюбленная дочь моя, слишком самодовольна. Подними голову, смотри на звезды и учись быть непритязательной и скромной, иначе усмирит тебя то, что сильнее нас всех.
— Но я все еще женщина, о Учитель, женщина, чье предназначение — любить и производить на свет детей.
— Тогда учись любить то, что свыше, и пусть дети, которых ты будешь плодить, родятся от мудрости и добрых дел. Твой ли удел вскармливать грешников, о ты, к которой Небеса протягивают руки? Для того ли в груди твоей распускается Древо жизни, чтобы вырвать его с корнем и на его месте посеять семя примитивных женских уловок, с помощью которых ты сможешь увести своего возлюбленного от соперницы? Разве ты должна перестать быть праведной оттого, что он сам грешит? Где твое величие? Где твои чистота и гордость? Я взываю к тебе, о дочь моя по духу! Поклянись мне Небом, которому мы оба служим, что с этим человеком ты больше не будешь иметь ничего общего. Дважды согрешила ты: один раз в святилище на острове Филы, когда вы поцеловались, а теперь снова, на борту этого судна, — и часу не прошло с тех пор, когда сердце твое разрывалось от жгучей ревности, потому что имя другой женщины слетело с уст, которые, полагала ты, вымолвят твое. Дважды согрешила ты, и дважды Исида отвернулась и закрыла глаза. Но если в третий раз ты шагнешь в яму, вырытую собственными руками, то выбраться оттуда будет необычайно трудно. Знай же! — И тут лицо Нута словно закаменело, а голос посуровел. — Знай же, что из века в век будешь ты неустанно тщиться смыть пятна крови с рук своих и что все твое бытие наполнится тоской и печалью, а каждый удар сердца — страданием. Так клянись же! Клянись!
Я посмотрела Нуту в глаза и увидела, что они светятся неземным светом, как алебастровые лампы. Я перевела взгляд на тонкую руку, что Учитель вытянул ко мне, и увидела, что она дрожит от сильного волнения.
Я узрела все это и поняла, что вынуждена повиноваться. Однако спросила:
— Был ли ты когда-нибудь молодым, отец мой? Страдал ли ты от этого вечного проклятия, которое Природа накладывает на мужчин и женщин, чтобы не погибнуть самой? Брал ли ты хоть раз эту взятку сладостного безумия, что наживляет она на свой крючок? Или, как ты, кажется, говорил мне много лет назад, ты всегда оставался святым и одиноким?
Старец прикрыл глаза иссохшими руками и признался:
— Да, я был молодым. И страдал от этого проклятия. Что бы я тебе ни рассказывал в прошлом, когда ты была всего лишь ребенком... да, я хватал с жадностью ту наживку, и не однажды, а много раз, и заплатил за это сполна. И поскольку заплатил я, погубив собственную жизнь, молю тебя, которую люблю, не
