опустошай свое сердце, не выливай из него золота девственной чистоты ради того, чтобы наполнить его болью и раскаянием. Так легко пасть, дочь моя, но как же тяжело подняться вновь! Так ты клянешься?
— Да, — ответила я. — Клянусь Исидой и твоим духом, о Благочестивейший.
— Ты поклялась, — проговорил он шепотом, — но вот сдержишь ли ты свое слово? Я сомневаюсь, да, я очень сомневаюсь в этом, о легкомысленная женщина, чья алая кровь струится в жилах столь сильным потоком!
Нут вздохнул, наклонился и, запечатлев на моем челе поцелуй, поднялся, после чего покинул меня.
Калликрат не умер. Благодаря заботам искусного лекаря (или кого-то свыше) смерть отступилась от него, и тот удар кинжала не стал роковым. Однако болел Калликрат долго, поскольку потерял много крови, и, будь он уже немолодым или более слабым, Осирис, полагаю, забрал бы его к себе. А может быть, не напрасно я надела на его палец тот перстень-талисман со скарабеем, заговоренный Хаэмуасом. Я больше не навещала Калликрата и увидела его вновь, уже когда мы шли вверх по Нилу, приближаясь к Мемфису. Тогда, очень бледного и изможденного, а по мне — так еще более прекрасного, чем прежде, поскольку лицо его сделалось необычайно одухотворенным, как у человека, которому довелось заглянуть в глаза смерти, его вынесли прямо на койке на палубу. Там я заговорила с ним, поблагодарив от имени богини за совершенные им великие дела. Калликрат улыбнулся, и его бледные скулы едва заметно порозовели, когда он ответил:
— О Уста Исиды, боюсь, не о богине были мысли мои в той схватке, но о радости битвы, которую я, жрец, уже не мечтал испытать вновь. И не за богиню я бился изо всех сил, поскольку в пылу отчаянной борьбы врата небесные, которые на самом деле так близки, кажутся очень далекими. Нет, я бился ради того, чтобы ты, после всего, что испытала, и мы все, оставшиеся в живых, не попали в лапы огнепоклонников.
Я улыбнулась, услышав сии слова, если и неискренние, то очень любезные, и сказала, что, несомненно, он, еще такой молодой, заслуживает того, чтобы продолжать жить.
— Нет, — ответил он на этот раз искренне. — Думаю, гораздо больше я заслуживаю умереть, но с мечом в руке и шлемом на голове, как многие поколения моих предков. Малоприятна, о госпожа, жизнь обритого жреца, который из-за принесенных клятв лишен всех ее радостей.
— Каковы же радости в жизни мужчины? — спросила я.
— Взгляни на себя в зеркало, госпожа, и узнаешь, — произнес Калликрат, и было в его голосе нечто такое, отчего я призадумалась: полно, в самом ли деле сорвалось чужое имя с его губ, когда рассудок пребывал в бреду?
Ведь тогда я не знала, что мужчина способен любить сразу двух женщин, одну — душой, а другую — плотью, поскольку все, что только происходит на свете, извечно пронизывает эта борьба духа и плоти. Дух Калликрата всегда, с самого начала, принадлежал мне, однако с плотью его дело обстояло иначе, и, наверное, пока сам Калликрат пребывает во плоти, все так и останется.
Прежде чем мы достигли Мемфиса, нам подали с берега сигнал стать на якорь. Затем большая лодка, несущая стяг фараона, отошла от пристани и направилась к нам. На борту ее были Нектанеб собственной персоной и его дочь, принцесса Египта Аменарта, а также свита монарха — советники и греческие военачальники, находившиеся у него на службе.
Фараон и его спутники поднялись на борт, дабы услышать новости о том, что случилось в Сидоне, и были приняты капитаном Филоном и святым Нутом. Вскоре они потребовали, чтобы их проводили ко мне, и я встретила гостей на палубе перед своей каютой. Нектанеб осунулся — прежде жирные щеки ввалились, а в глазах его я заметила тревогу.
— Стало быть, ты вернулась к нам, Пророчица Исиды, — неуверенным голосом проговорил он, внимательно оглядывая мою фигуру, потому что лица моего, скрытого покрывалом, видеть не мог.
— Да, я вернулась, о фараон, — ответила я, склоняясь перед правителем Египта. — Богине, которой я служу, было угодно вызволить меня из рук Теннеса, царя Сидонского, которому ты подарил меня.
— Да-да, припоминаю... Это произошло на том пиру, когда вода из кубка в твоих руках обратилась в кровь. Что ж, если все, что я слышал, правда, то крови в Сидоне пролилось достаточно.
— Да, о фараон, море вокруг Сидона красно от крови. Теннес, бывший союзник Египта, сдал город персу Оху в надежде на обещанный ему высокий пост и купил его ценой собственной смерти, в то время как сидонцы сжигали себя в своих домах вместе с женами и детьми. Так что теперь Финикия в руках Оха, который собирается двинуться на Египет с мощным войском.
— Боги оставили меня! — взвыл Нектанеб, всплеснув руками.
— Да, фараон, — холодно подтвердила я. — Потому что боги очень ревнивы и редко прощают тех, кто отрекается от них и предает своих слуг в руки врагов, их ненавидящих.
Он все понял и ответил негромко, чуть запинаясь:
— Не сердись на меня, Пророчица Исиды! Ну что я тогда мог поделать? Этот сидонский пес, да проглотит его Сет с потрохами, был просто без ума от тебя. Я никогда не доверял ему и был уверен, что если откажу Теннесу, то он заключит мир с Охом и нанесет удар в спину: именно этим злодей угрожал мне на пиру. Также я хорошо знал, что царь Сидона не в силах причинить тебе вред, ибо Мать Исида всегда защитит свою Пророчицу. И похоже, именно это она и сделала.
Я почувствовала, как от его слов меня переполняет гнев, и заявила:
— Да, фараон, Мать Исида сделала это, и еще больше. Хочешь знать, как все было? Так я расскажу тебе. Принеся своего единственного сына в жертву Дагону, Теннес замыслил избавиться от Билтис, своей супруги, а взамен сделать царицей меня. Обезумев от ненависти, Билтис заманила его в лапы персов, а потом, когда он довел предательство до конца, собственноручно убила мужа — на моих глазах. И вот Сидон пал, а с ним и вся Финикия. Знай, фараон, вскоре за Сидоном последует Египет. Ибо все эти страшные события произошли оттого, что тебе было угодно швырнуть верховную жрицу Исиды в лапы Теннеса, словно какую-то наскучившую игрушку. И потому весьма скоро ты уже не будешь фараоном Египта и персы
