виду, что тогдашний УПК, как и нынешний, предписывал заносить в протокол показания обвиняемого по возможности дословно (ст. 141). Это требование не является обязательным, но непредвзято настроенному следователю даже проще записывать за допрашиваемым то, что он говорит, чем самому формулировать его показания. Когда же допрашиваемый полностью устраняется от участия в следственных действиях в самый ответственный момент, это заставляет нас усомниться, насколько он вообще отдавал себе отчет в том, что он подписывает.
О том, каким образом сочинялись подобные протоколы, мы знаем из многочисленных мемуаров. Упоминает об этом и Михаил Студнев в своем заявлении на имя Ежова от 04.10.1936 г.:
«15/IX меня вызвал следователь и, угрожая мне тем, что вам будет хуже, предложил мне подписать ответы на его вопросы в выражениях и формулировках, им написанных. На мои попытки привести какие-нибудь доказательства абсурдности приписываемого мне он отвечал мне о моей обреченности и „вам хуже будет“.
<…>
Конечно, я не мог подписать все то, что следователю взбрело на ум предлагать мне подписать, и он прекратил допрос» [7А].
Однако в бытность Студнева подследственным нравы в Егорьевском р/о НКВД царили достаточно вегетарианские. На допросе в прокуратуре Егорьевского района он отмечает:
«Угроз со стороны Бунтова, а равно и насилий ко мне применено не было, за исключением того, что он говорил мне, „вам будет хуже“» [7:33].
В случае с Виталием Дмитриевичем, надо полагать, «аргументы» были более весомые. Он человек бывалый, и угрозы на уровне «вам хуже будет» вряд ли произвели бы на него впечатление. И тем не менее следствию не удалось добиться от Виталия таких показаний, которые могли бы подкрепить предъявленное Клингу обвинение. Чекистское начальство забракует показания Головачева, а дело передаст на полную переработку другому отделу НКВД.
На вопрос, признает ли он себя виновным, заданный по окончании предварительного следствия, Головачев ответил так:
«Будучи связан: 1) с контрреволюционером Клингом
беседами о различных работниках завода, которые он, как видно из следственного материала, мог использовать в контрреволюционных целях, 2) с Гореловым, который принял меня на завод, и 3) с Хабаровым, которому я исправил его двурушническое заявление (доведя об этом до сведения только работника парткома, а не органы НКВД), я фактически принял участие в группе контрреволюционно настроенных людей и поэтому признаю себя виновным в предъявленном мне обвинении.
Я прошу судебные органы учесть то обстоятельство, что о контрреволюционной деятельности и намерениях этих лиц мне не было абсолютно ничего известно» [5:44].
Сразу обратим внимание читателя на то, что для признания вины такого многословия не требуется. Достаточно двух слов: «Да, признаю». При помощи этой многословной тирады Виталий Дмитриевич пытается отказаться от своих показаний, данных на предварительном следствии. Несмотря на то, что в этом заявлении присутствуют слова «признаю себя виновным», с юридической точки зрения их нельзя расценивать как признание вины, так как обязательным элементом состава любого контрреволюционного преступления является наличие УМЫСЛА.
«Признаю себя участником группы контрреволюционеров, о контрреволюционной деятельности которых я ничего не знал», — это может быть чем угодно, но только не признанием вины в контрреволюционном преступлении. То есть вину свою Головачев на самом деле не признает, а заодно и лишний раз подчеркивает свою ненадежность как свидетеля. Это тоже существенно, поскольку в деле содержатся его показания на других.
Говоря о Клинге, Виталий Дмитриевич ссылается на следственный материал, из которого видно, что Клинг мог использовать какие-то данные в контрреволюционных целях. Но никаких материалов, свидетельствующих о контрреволюционных намерениях Клинга, Виталий Дмитриевич видеть не мог. Их просто не существовало в природе. В этой фразе, которая при беглом взгляде кажется каким-то необязательным уточнением, таится завуалированный вопрос, адресованный тому, кто возьмет на себя труд добросовестно разобраться в этом деле: «А видно ли из следственного материала, что Клинг мог использовать информацию в контрреволюционных целях? Что вообще видно из следственного материала?»
Любопытно, что вводная часть заключения КГБ по делу Клинга, которое положило начало его реабилитации в 1958 году, звучит почти как ответ на этот вопрос:
«Какие материалы послужили основанием к аресту КЛИНГА, из дела не видно» [6:97].
КЛИНГ
Биографическая справка
Клинг Эмиль Карлович (11.12.1894–08.12.1937), урож. г. Ковачица (Воеводина, Сербия), из семьи торговца, серб, гражданин СССР (политэмигрант), образование высшее коммерческое, в 1922 г. окончил Австро-немецкую школу мировой торговли в г. Вене по специальности «бухгалтер», беспартийный, член профсоюза рабочих станкоинструментальной промышленности. В Югославии работал на крахмальном заводе, на предприятиях лесной и спиртоводочной промышленности. Эмигрировав в СССР, работал сначала в плановом отделе Главного управления станкоинструментальной промышленности, затем начальником планового отдела завода «Комсомолец» в г. Егорьевске.
Состав семьи: первая жена — Ольга Николич, двое взрослых детей, живут в Югославии; вторая жена — Галина Александровна Клинг, 1909 г.р., гражданка СССР, медсестра, пасынок Игорь 8 лет.
Дело Клинга — одна из самых мрачных страниц этой репрессивной кампании. Он был обвинен в шпионаже в пользу Германии и по постановлению тройки приговорен к высшей мере. В деле Клинга нет практически никаких материалов. Обвинение строится на его признании, которое было получено с применением незаконных методов расследования. Подписав признание, Клинг попытался нелегально передать из тюрьмы две жалобы на действия следственных органов на имя военного прокурора и Московского областного суда, но они были перехвачены сотрудниками НКВД и до адресатов не дошли.
8 декабря 1937 года приговор был приведен в исполнение. Вся информация о Клинге была засекречена самым строжайшим образом. Его жена Галина до 1958 года не знала даже, что он был казнен. Он был арестован, затем исчез, и на все просьбы Галины сообщить о судьбе мужа сотрудники НКВД отвечали отказом и рекомендовали ей просто забыть о нем. Но она не забыла, хранила ему родственную верность, продолжала носить его фамилию и дожила до того времени, когда изменения в законодательстве дали ей надежду узнать о муже хоть что-нибудь.
«Мне до сих пор, несмотря на то, что прошло 20 лет, очень тяжело вспоминать арест моего мужа, — пишет Галина в 1957 году председателю Верховного Суда СССР. — Морально я была убита на весь остаток моей жизни, так как очень тяжело было оказаться женой изменника Родины, не говоря уже о том, что и материально это все отразилось на моей жизни. Было для меня большим позором и обидой, когда меня выкинули из заводской квартиры и уволили с работы. Даже мои самые близкие и знакомые
