боялись и не хотели принять меня с сыном. Мне пришлось уехать в район, где я с большим трудом устроилась на работу.
Мне бы очень хотелось узнать, действительно ли виноват мой муж и его судьбу.
Я Вас очень прошу не оставить мою просьбу без ответа.
<…>
Мое личное мнение, что мой муж не виноват в том, в чем его обвинили. Слишком он был хорошим человеком и семьянином.
Я мало разбиралась в это время во всем. Он научил меня ненавидеть фашизм, всю неприглядность которого он показал. Просто не верится, что такой человек мог быть предателем.
Очень прошу Вас ответить на мое письмо. Я хочу знать правду, какая бы она ни была» [6:70об — 72об].
А правда состояла в том, что Клинг не только шпионской деятельностью не занимался, но и вообще был абсолютно чист перед советским законом. В ходе проверки, проведенной в 1958 году, никаких компрометирующих данных на него, кроме судимости по сфабрикованному делу 1937 года, обнаружено не было.
Хотя в характере Клинга был ряд особенностей, которые вполне ассоциируются с образом тайного агента. Острая интуиция, быстрая реакция, предприимчивость и хорошая выдержка сочетались в нем с некоторой склонностью к авантюризму и мистификаторству. Тонкий психолог. Умел в считаные минуты расположить к себе человека и заставить его действовать в своих интересах. История бегства Клинга из Югославии в СССР через четыре границы, даже в протокольном изложении следователя, читается как глава из приключенческого романа.
Три границы Клинг перешел нелегально, быстро меняя амплуа в зависимости от обстановки. Он представляется то венгерским националистом, то экскурсантом, то торговым агентом, и всегда в нужный момент находит себе добровольных помощников, которые за небольшое вознаграждение оказывают ему содействие.
Первым добровольным помощником Клинга стал агент тайной полиции Белграда, который пришел его арестовывать по обвинению в пропаганде коммунистических взглядов. Случилось это в конторе, где Клинг работал, под конец трудового дня, когда все сотрудники уже разошлись.
Увидев на пороге представителя власти, Клинг сразу всё понял и молча бросил выразительный взгляд на открытое окно, дескать, сейчас спрыгну. А это был шестой этаж! На полицейского это произвело сильное впечатление. Во всяком случае, он абсолютно поверил в готовность Клинга сброситься с высоты, принялся уговаривать его этого не делать и сам предложил договориться. Еще и на свое материальное положение пожаловался: за квартиру платить нечем, а если он не заплатит, хозяин вышвырнет его на улицу.
И это далеко не единственный случай, когда едва знакомые люди сами сообщают Клингу какие-то подробности своей жизни, непредназначенные для посторонних ушей. Так, случайный попутчик Клинга на австрийской границе при первой же встрече рассказывает ему, что промышляет контрабандой и предлагает вместе перейти границу, когда он пойдет на дело. Да и Виталия Дмитриевича, который совершенно не страдал словесным недержанием, Клингу удалось вызвать на откровенность на самой заре их знакомства. Наметанным глазом Клинг сразу разглядел в нем человека сходной судьбы и нашел к нему подход…
Оказалось, общего между ними действительно немало. Прежде всего, читали они одних и тех же авторов и имели сходный опыт подпольной пропагандистской работы: Виталий издавал независимый журнал, а Клинг участвовал в цепочке переправки коммунистической литературы из-за границы в Югославию и переводил труды теоретиков социализма с немецкого языка на сербский и венгерский. Сближало их также и то, что оба они всегда стремились доискаться до истины и были способны к самостоятельному анализу обстановки. Был у Клинга за плечами и некоторый тюремный опыт: ряд краткосрочных задержаний, в ходе одного из которых стражи порядка немилосердно его поколотили. С собой Клинг привез целый чемодан литературы на иностранных языках, которая в лице Виталия Дмитриевича нашла благодарного читателя. Причем вели себя товарищи достаточно непосредственно, производя обмен литературой прямо на рабочем месте, на глазах у недоумевающих сослуживцев.
«Головачева я знал как работника технической библиотеки, — сообщает свидетель Лашевич. — О нем я ничего сказать не могу, кроме одного случая, который меня заставил осторожно относиться к Головачеву.
Я однажды зашел к начальнику планового отдела Клингу. В это время в кабинет вошел Головачев и принес Клингу кипу книг. Наверху лежала книга, как мне показалось, „Моя борьба“. Точно название я не мог уловить, но я об этом случае доложил начальнику спецчасти, чтобы тот проверил» (5:263–264).
Кто был в действительности автором книги, упомянутой Лашевичем, установить уже невозможно. Но ни у Головачева, ни у Клинга на обыске произведений Гитлера обнаружено не было. Другое дело, что совершенно необязательно было обмениваться иностранной литературой на работе, где тандем «троцкиста» с политэмигрантом и без того многим казался подозрительным. В этом отношении Виталий с Клингом тоже были на одной волне. При всей своей дальновидности и проницательности Клинг был далек от того, чтобы подолгу взвешивать каждое свое телодвижение. На политические темы они с Виталием говорили, особо не таясь и не понижая голоса. В ходе следствия обнаружится, что к моменту возбуждения дела чекисты были уже неплохо осведомлены о содержании их разговоров.
Хотя поначалу политическое прошлое Виталия наверняка повергло Клинга в некоторое замешательство. Он приехал в Москву ослепленный советской пропагандой, влюбленный в Советский Союз, о котором знал только из советских радиопередач.
«Клинг высказывался только положительно в отношении нашей советской действительности, — вспоминает Надя Спиридонова, хронометражистка механического цеха и соседка Клинга по заводской коммуналке, — восторгался нашей страной, был доволен, что он проживает в Советском Союзе, неоднократно заявлял, что мы, молодежь, счастливые, проживая в советское время, и должны беречь это счастье. Много раз он говорил, что, находясь за границей, он многое пережил, испытывал муки потому, что он коммунист, и теперь очень рад, что ему удалось приехать в Советский Союз» [6:96].
В дальнейшем тема политической оппозиции и репрессий занимала значительное место в разговорах Клинга с Виталием. Став свидетелем внутриполитических катаклизмов в СССР 1935–1937 гг., Клинг пережил мучительную духовную эволюцию, но не утратил веры в коммунистические идеалы.
Говорили они с Виталием, скорее всего, больше по-русски (к моменту приезда в Союз Клинг знал его великолепно), но и немецкий тоже был в ходу как основной язык зарубежной технической документации и общения с немецкими специалистами — Штадлером, Шуманом, Штенцелем и др.
Клинг занял по отношению к Виталию несколько покровительственную позицию и как старший проявлял о нем заботу. В этой связи особого внимания заслуживает один случай, произошедший в самых последних числах августа 1936 года, непосредственно после суда над Зиновьевым и Каменевым.
Уже известный нам Аринский,
