окрыленный победой над Студневым и подогреваемый шумихой вокруг последних московских событий, зарядился идеей дальнейшей «чистки» заводских кадров. И начать он решил с непосредственно подчиненных ему сотрудников, среди которых имел несчастье оказаться и Головачев: бюро технической информации являлось подразделением технического отдела, во главе которого Аринский был поставлен по протекции Мягкова. Но увольнение в планы Виталия совершенно не входило: они с Марусей ждали уже прибавления. Горелов, погрязший в объяснениях с ревизорами и партактивом по поводу «защиты» Студнева, дал Головачеву понять, что от него сейчас мало что зависит. И тогда Клинг взял ситуацию в свои руки.
Каким образом ему удалось воздействовать на Аринского, об этом можно только догадываться. Но результат — поразительный. Только что Аринский был исполнен решимости уволить Головачева и даже заставил его написать заявление об уходе, а после разговора с Клингом — как рукой сняло. Больше ни одной попытки уволить Головачева! Вплоть до самого последнего дня на свободе Виталий Дмитриевич — начальник бюро технической информации.
Эта история вырвалась у Головачева на следствии достаточно спонтанно, когда он пытался увильнуть от расспросов по поводу высказываний Горелова в связи с Первым Московским процессом.
«Вопрос: Во время процесса Зиновьева, Каменева и др. вы имели беседу с Гореловым, если да, то какие установки получали от него?
Ответ. Установок от Горелова никаких не получал, но в разговоре с ним по вопросу квартиры он мне сказал, что вас, наверное, уволят с завода. Когда я спросил: „Это в связи с процессом?“, он, Горелов, ответил: „Да“. Но уволить меня с завода не уволили, несмотря на то, что начальник технического отдела Аринский сделал мне предложение об увольнении и просил написать заявление, что мною и было сделано. После этого я тут же сообщил Клингу, который в течение 2-х часов беседовал с Аринским о причинах моего увольнения, но никакого ответа от него не добился» [5:33об — 34).
Такая трактовка, будто бы Клинг на протяжении двух часов выяснял у Аринского причины увольнения Головачева, представляется нелогичной. Причину только что озвучил Горелов: в связи с процессом Зиновьева-Каменева. Не о причинах увольнения говорил Клинг с Аринским, а сделал ему какое-то очень сильное внушение, которое навсегда отбило у Аринского охоту выживать Головачева с завода.
Однако от самого Клинга мы не узнаем никаких дополнительных подробностей:
«Примерно в августе м-це 1936 г., когда встал вопрос об увольнении Головачева с завода, после процесса над троцкистами в Москве, а Головачев как имевший 5 лет лишения свободы, я после этого, не отрицаю, возможно, что разговаривал с Аринским, его прямым начальником, о сохранении Головачева на работе, т. к. считал, Головачева, несмотря на то, что он в прошлом имел 5 лет высылки за участие в политической студенческой организации, можно сделать человеком» [6:14об].
Не лишать человека права на будущее — это типичный аргумент, к которому тогда прибегали, желая защитить гонимых по политическим мотивам сотрудников. Но это — версия для следствия. А на самом деле? Как же всё-таки удалось Клингу увещевать Аринского? Аринского! Который только что целенаправленно и хладнокровно утопил Студнева! Чтобы подступиться к Аринскому с таким деликатным вопросом несомненно требовалось некоторое мужество. Но Клинг действует наверняка. В его увесистой связке ключей от человеческих душ нашлась отмычка и для этого случая.
Думается, что разгадку следует искать в мотивах Аринского, которыми он руководствовался, заняв определенную позицию в ходе репрессивной кампании 1936–1937 гг. Предположения на этот счет высказывает Горелов в своем заявлении в Президиум XVIII Съезда ВКП(б):
«При моем аресте мне этот поступок („защита“ Студнева — А. Г.) также был предъявлен в качестве обвинения, и был выставлен свидетелем некто АРИНСКИЙ, быв. нач. сбор. цеха завода, который целиком старался меня оклеветать, очевидно, стараясь замазать свои грехи, т. к. после очной ставки со мной на следствии он тут же был арестован и осужден раньше меня НКВД сроком на 10 лет за шпионаж и за связь с комиссией Пятакова в Берлине, где он тогда работал в качестве сотрудника Советского Торгпредства» [5:201].
Справедливости ради отметим, что по делу о «грешной связи» с Пятаковым Аринский будет реабилитирован в 1955 году Военным трибуналом МВО. Так что, в этой части «грехи» его не более тяжкие, чем у самого Горелова. Связь между провалом Аринского на очной ставке и его арестом чисто хронологическая; он пал жертвой одной из массовых операций в рамках оперативного приказа НКВД № 00439 от 25.07.1937 г. Чекистам наверняка и самим грустно было расставаться с таким энергичным помощником. Но что поделаешь? Лимит. По «немецкой операции» надо было кого-то набирать, а Аринский со своим членством в КПГ и длительным пребыванием в Берлине подходил по всем параметрам. Для нас же во всей этой истории важно то, что главным мотивом Аринского был страх перед собственным прошлым. На этом, скорее всего, Клинг и сыграл. Для вящей убедительности он мог по своим каналам в Коминтерне узнать какие-то подробности пребывания Аринского за границей…
Это была очень тонкая игра одновременно на нескольких струнах, которые, звуча в унисон, дали необходимый эффект. Осведомленность Клинга о прошлом Аринского удерживала последнего и от преследования Головачева, и от доносов на самого Клинга. Об этом разговоре Аринский умалчивает даже на допросе по делу Горелова, когда уже было ясно, что Клинг попал под прицел органов и вот-вот будет арестован.
По замыслу следствия, Клинг должен был сыграть роль агента иностранного государства, под чьим влиянием «двурушник Горелов» сколотил «троцкистскую организацию» и занимался на заводе вредительством.
Головачева начали допрашивать о Клинге 30 июня 1937 г., на следующий день после задержания, предварительно получив от него признание в оказании «контрреволюционной помощи» Хабарову. Говоря о том, что Клинг был одним из первых на заводе, кому он рассказал о своем политическом прошлом, Виталий добавляет:
«Клинг был в курсе моей жизни, я ему доверял всю свою жизнь и в затруднительные моменты жизни я всегда советовался с ним (Клингом)» [5:29].
При первом прочтении это эмоциональное высказывание вызывает крайнее недоумение своим полным несоответствием обстановке, явно не располагающей к душевности. Зачем Виталию понадобилось в кабинете следователя говорить о Клинге в таком тоне и в таких выражениях? Объяснение этому мы находим только одно. Видя, что следствие настроено, так скажем, не вполне объективно, Виталий намеренно вводит в свои протоколы такие высказывания, которые вступят в сильное противоречие с показаниями, выгодными следствию, буде он под таковыми подпишется. И действительно контрастирующие показания Головачева о Клинге не заставили себя долго ждать
