Детство, золотые годы, первая любовь… Как это все далеко, за далями, куда нет возврата! Я шла на этот сбор, волнуясь и переживая, будто первоклассница первого сентября. Хотя вряд ли уж мне стоило так волноваться. Надеюсь, что я кое-чего в своей жизни достигла, судьбой не обижена, по крайней мере, по сравнению с другими. У дома Ксаны Гордынец я встретилась с четой Снегиревых и позавидовала Вике: она может прийти вместе с мужем.
Я бы тоже хотела прийти с мужем, но Сосновская сказала, что если все придут с мужьями, то не поместятся даже в пятидесяти метрах Ксаниной мастерской. Все! Вечно эти вульгарные обороты: а если все придут с мужьями, а если все будут биться головой об стену, а если все…
— Мы, кажется, явились слишком рано, — сказала Вика, — а не потрещать ли нам тут, в беседке? Заодно подождем остальных. Киса, ты не против?
— Не против, — буркнул Снегирев. Снегирев растолстел, облысел и, по правде говоря, выглядит не ахти. До моего Бори ему далеко, и поэтому я понимаю Вику, которая не очень с ним церемонится. По крайней мере, мне кое-что известно о её личной жизни. Но я не сплетница, нет. Мы вместе учились в аспирантуре, и я знаю… Да она и сама как-то сказала мне, что самостоятельно не написала ни одной курсовой работы — всегда в нужное время находила нужного поклонника или приятельницу поумней и попростодушней, которые ей помогали. И я ее не обвиняю, как другие. По-моему, другие просто завидуют Викиному умению жить.
А она жить умеет. Находит более сильных друзей и подруг, раз уж с мужем ей не повезло и он так бескрыл и зануден. Не всем же так повезло с мужьями, как мне. Но оттого, что мне повезло, я стала снисходительней к поступкам других. Зрелость, зрелость… Пусть это печально, но и в зрелости есть свое обаяние.
— Я сто дет не видела Ксанку, — сказала Вика, — интересно, какая она?
— Постарела, — ответила я, — очень постарела в отличие от нас с тобой. Одиночество, оно женщину не красит…
— Она была такая красивая, — сказала Вика. Странно, от нее первой я слышу, что Ксанка красивая. По-моему, она была не только что красивой, не только что просто некрасивой, но даже уродливой: эти ее разные глаза, какая-то неестественная худоба на грани дистрофии, истерическая эмоциональность…
— А где ты ее видела? — спросила Вика.
— Мы с Борей были на выставке художников в Невском дворце культуры. Ну этих, молодых…
— А, так она абстракционистка? Похоже на неё… Все, кто не умеют рисовать, становятся абстракционистами.
— Да нет, она не абстракционистка, а так… выпендривается немного. Но это, конечно, нравится длинноволосым юнцам в джинсах, а серьезные люди не принимают такой живописи всерьез.
— Вечно она что-то из себя воображала, — вставил словцо Снегирёв.
Мне его вмешательство не понравилось, что там ни говори, но мы, творческая интеллигенция, должны заступаться друг за друга перед технарями, тем более что Ксана совсем не абстракционистка.
— Да ничего особенного не воображала, зря ты… Просто художник, даже самый посредственный, отличается чем-то от так называемого простого человека, — поддела я его.
Он ничего не ответил, только надулся. Ну и пусть надувается, пусть знает, что то, о чем позволено судить мне, к нему никакого отношения не имеет и в его одобрении не нуждается. Но потом мне все-таки стало его жалко, и я решила, что надо говорить о чем-нибудь попроще, что уместится и в его сознании.
— Кстати, я тут встретила в парикмахерской одну девицу из нашего класса. Помните, такая была толстая, как бочка… Она еще говорила басом и никогда не выходила на переменах в рекреационный зал.
— Если ты говоришь о Петровской, то она была тощая как щепка, — сказала Вика.
— Ты уверена? Ах, ну разве упомнишь их всех? Хотя эта девица, кажется, была большая оригиналка… Ну вот, я к ней подошла, бросилась, можно сказать, с распростертыми объятиями, а она, представляете, заорала, что знать меня не знает. Я была просто шокирована. Прихожу домой, на мне лица нет, вся бледная. Боря мне говорит: — Да что с тобой, любимая? А я просто была так оскорблена… Есть же такие вульгарные натуры, ничего они не помнят, ничто им не дорого.
— Петровская и меня не узнала, — сказал Снегирев.
Он так это сказал, будто в том, что меня оскорбили, нет ничего особенного, а вот то, что его не узнали, так это преступление. Ох и медведь. Нет, я понимаю Вику, которая морщится от каждого его слова. А всему виной эти ранние браки, выскочишь за кого попало, а потом всю жизнь расхлебывай. Вот я вышла замуж в двадцать восемь лет, потому и счастлива. А они поженились в двадцать два. Между тем начался мелкий, занудливый дождь, и хоть мы в беседке находились под крышей, однако стало неуютно. Я, по крайней мере, совершенно отсырела.
— А вон идет Знайка, — сказал Снегирев.
Я посмотрела туда, куда он показывал, и увидела Знайку. Вернее, догадалась, что это она. Толстая, в безвкусном кримпленовом пальто, с зонтом, из которого вылезают спицы, с какой-то громадной и явно тяжёлой сумкой в руках, она, не дойдя до нас, вдруг остановилась и вытаращилась на меня, как баран на новые ворота.
— Ну, что ты так смотришь? Не узнала? — спросила я.
— Тьфу ты! — заорала она своим дурацки громким голосом. А я-то думаю, что там за грузин сидит с Викой и Алешкой!
Да, от этой хамки доброго слова не жди, обязательно оскорбит.
— А вот умные люди говорят, что черный цвет волос мне больше идет! — срезала я её.
— А глупые, вроде меня, считают, что каждому идет его природный цвет!
Ишь ты какая! Как она научилась у себя за прилавком!
— А чего вы тут сидите? — спросила она.
— Тебя ждем, — ответил Снегирев.
— Тогда пошли, да возьми мою сумку, для вас же кормежку несу.
У самой парадной нас догнал один тип, не помню его фамилии, он еще вечно острил. Я поздоровалась с ним сдержанно, потому что не помнила его фамилии и не знала, кто он сейчас, хотя склонна считать, что никем особенным человек с таким лицом быть не может.
— А, Кузяев, — как будто даже обрадовался ему Снегирев, и, пока мы ехали в лифте, они бормотали что-то про командировки, рабочую сетку и прочее такое же.
Дверь нам открыла Ксана, и поскольку прямо напротив входной двери была другая дверь, растворенная в громадную светлую комнату, то Ксанино появление, даже не появление, а как бы возникновение на фоне светлого квадрата было неожиданно эффектным. В черных вельветовых брюках и черной же бархатной блузе она выглядела неплохо, если учитывать ее небогатые природные данные. Она не была накрашена (сейчас это у художниц не модно) и поэтому, конечно, несколько бледновата, но к этой бледности шел черный цвет. В общем, я нашла, что она в порядке. Уж явно настоящая художница, если ей обломилась такая шикарная мастерская: недалеко от центра, окнами на залив, вернее, это были даже не окна, а стеклянная стена. Кто бы мог подумать!
За плечом Ксаны стоял человек с удивительно знакомым лицом, и мне понадобилось всего лишь несколько мгновений, чтоб догадаться, кого он мне напоминает. А напомнил он мне удивительного актёра: полуклоуна, полумима, которого, говорят, хвалил сам Марсель Марсо, — Горбоноса.
— Вы удивительно похожи на Горбоноса, — сказала я ему, поскольку не считаю за труд быть любезной.
Я не поняла, что я сказала такого смешного и почему все захохотали, а этот незнакомец покраснел.
— Почему вы смеетесь? — удивилась я. — Хоть Горбонос и относится вроде бы к циркачам, но он совершенно уникален. Один известный писатель, друг моего Бори, считает, что за такими актерами, как Горбонос, — будущее. И сам Марсель Марсо, когда увидел Горбоноса…
— Куды мне до ее, она была в Париже, и сам Марсель Марсо ей что-то говорил… — пропел этот вульгарный Кузяев.
— Ты что, придуриваешься? — спросила у меня Знайка.
— Да объясните, что происходит?
— Вот он, вот этот, который краснеет, десять лет учился с тобой в одном классе и его фамилия — Горбонос! — сказала Знайка, — Васильев, Горбонос, Граблина, Демичева и так далее.
Я совершенно опешила, ну, то есть чуть сознание не потеряла! Вот уж Боре расскажу.
— Да раздевайтесь же, что вы стоите, — очень мило скомандовала Ксана. Нет, она мне положительно нравилась! Парни быстро разделись и пошли в зал мастерской, ну, а мы с девчонками толпились у зеркала, причесывались, красили губы и так далее. Горбонос скромно торчал в дверях. Когда Вика доставала из сумочки косметичку, оттуда вывалился носовой платок и упал на пол почему-то со стуком. Ксана наклонилась за ним, подняла, и в руке ее что-то сверкнуло. О чём-то эта вещь мне напомнила. Знаете, мы, творческие люди, имеем необыкновенно точную память, которую надо только напрячь… И я начала припоминать… Это брошь… так… в Ксаниных руках… Пропажа… Волнение Вики… Потом нашлась… Еще была записка, написанная почерком Ксаны, о записке, кроме Вики, знала только я, потому что Вика сочла нужным посоветоваться только со мной, так мим и была умнее сверстников… Петровская, такая толстая и с басом, на переменках надевала шапку-ушанку, бойкот…
