Ксана смотрела на брошку с ужасом, ее лицо стало цвета свеклы. Господи, она придает значение такой чепухе. Ну, стащила и стащила, подумаешь! Она художница, у нее все не так, как у других. Ей приглянулась красивая вещь — она ее и стащила. И потом, как всякая одарённая личность, Ксана и в детстве была одинока, а доктор Спок утверждает, что одинокие подростки склонны к воровству. Это даже пикантно, если хотите.
Странно, что Ксана краснеет, как мещанка какая-нибудь. Надо это тактично снять.
— Что, тебе напоминает кое о чем эта брошечка? — с улыбкой напала и. Но все: и Вика, и Знайка, и Ксана — посмотрели на меня, как на свалившуюся с луны, и все они, все трое, были красны.
— Не буду, не буду, не буду, — сказала я.
А мастерская была шикарной… Стеллажи с шикарной керамикой, с медной посудой, со всякими такими шикарными штучками, высоченные снежно-белые стены, шикарно отражающие свет, мастерски засушенные букеты, громадная тахта, покрытая шикарным покрывалом ручной работы, огромный дубовый стол, накрытый с редкой изысканностью, и, конечно, картины.
— А чего это девица у него из бока растет? — остановившись перед самой большой картиной, спросила Знайка.
Я бы на месте Ксаны плюнула ей в рожу за такой вопросик, но Ксана стала объяснять:
— Это Ева… Адам и Ева…
— А эта, рыжая, которая пляшет?
— А рыжая — Лилит.
— Кто такая Лилит? — заинтересовался Снегирев.
— Это та, которая была до Евы… Она была сделана не из ребра, а потому Адам с ней поладить не смог… Бог-творец скинул Лилит в преисподнюю, а вместо нее сотворил уютную хорошенькую Еву, как вы знаете, из Адамова ребра… С Евой Адам ладил, хотя иногда ему бывало скучно. И тогда он вспоминал Лилит. Но Ева была хоть и скучной, но умненькой женой, она тут же посылала Адама охотиться за мамонтами, или просила помочь и стирке, или заставляла его нянчить младенцев, чтоб у него не было времени на раздумья, и он до поры до времени опят забывал Лилит.
— Какая странная история, — сказал Снегирев. — Ты сама ее сочинила?
— Эту историю знают все, — сказала я, — надо быть круглым невеждой, чтоб ее не знать. О Лилит даже есть стихи…
Снегирев был так заворожен Ксаниной сказкой, что даже не обратил внимания на мой язвительный тон и попросил:
— Прочти стихи!
Я помнила только несколько строчек, но прочла то, что помнила.
Прежде Евы была Лилит.Так предание говорит.Прежде Евы Лилит была,Та, что яблока не рвала.Не женой была, не женой…Стороной прошла, стороной…
— Стороной прошла, стороной, — глупо повторил Снегирев и с каким-то провинциальным вниманием снова уставился на картину.
— А почему ты нарисовала Лилит такой некрасивой и рыжей? — спросил он у Ксаны, но не глядя на нее.
— Потому что Адам предпочел Еву. И потом, у меня другое отношение к красоте, мы с Адамом не сходимся во взглядах.
— Понимал бы ты что! — не выдержала я. — Если хочешь знать, то богиня любви и красоты была косая. Да, да, Афродита была косая!
Но он опять не заметил моей издевки и сказал:
— Слушай, Земфира, а что было дальше в этом стихотворении?
— Я плохо помню. Хочешь — найди книжку Вадима Шефнера и прочитай сам. Шефнер иногда пишет неплохие стихи, даже мой Боря говорит…
— А кто такой твой Боря? — спросила Ксана.
— Писатель… — тихо и скромно ответила я.
— А как его фамилия?
Я назвала Борину фамилию, но по извиняющемуся лицу Ксаны поняла, что она его не знает. Ох, уж эти художники! И что только они читают!
— Нынче писателей как собак нерезаных, — отомстил мне Снегирёв. — Все пишут, пляшут, рисуют, а на производстве работать некому.
Никто даже не мог ему ответить. Мы все молчали, пораженные его глупостью. Вика заметила возникшее замешательство и небрежно бросила:
— Киса, будь проще… Не привноси в сегодняшнюю встречу свои цеховые радости…
— Ребята, вы что, — покраснев, тихо заговорил Горбонос (прямо не верится, что тот самый), — вы что же, так и живете?
— Как это так? — с достоинством спросила Вика.
— Ну, не уважая работы друг друга? Алешка презирает твое дело, ты — его дело?
— Да не принимай ты его всерьез? — отмахнулась Вика.
— Где уж нам уж выйти замуж! — с издевкой ответил ей Снегирёв.
— И о чём пишет муж? — спросил у меня Горбонос, чтоб замять всеобщую неловкость.
— О деревне.
— Он что, деревенский?
— Он? Деревенский? С какой стати!
— Они все нынче пишут о деревне. Во главе со своим Шукшиным. — Не смог промолчать Снегирев.
— А тебе не нравится Шукшин? — спросил у него Горбонос.
— Мне не нравится, что всем он стал нравиться только после того, как умер…
— Алешка, ну не можешь же ты всерьез говорить такие злые пошлости? Я, например, любил Шукшина с первых его рассказов. И мои друзья тоже…
— Ну, фильмы, может, у него и неплохие, — счел нужным примириться Снегирев, потому что, по-моему, он был не очень сведущ в делах, о которых взялся судить.
— Ну, фильмы как раз я не люблю. Проза была уникальной, а фильмы обычные. — Горбонос сказал это тихо и просто, но Алешка, как мне кажется, нашел в его реплике вызов себе и, неожиданно покраснев, вдруг заорал:
— Мы люди простые… Читать нам некогда, мы на производстве работаем. Спасибо, хоть в кино ходим.
— Киса, будь проще, — железным тоном сказала Вика.
Опять возникла зловещая пауза. Даже я, при всем моем такте и уме, не знала, что сказать.
— Девчонки! Пойдемте хоть колбасу порежем, бутерброды сделаем, — заорала Знайка. Сейчас это было очень кстати, и мы с Викой пошли за ней в дальний угол мастерской делать бутерброды, оставив Снегирёва, Горбоноса и Кузяева вести мужскую беседу.
— Что ж ты так предаешь своего мужа? — сказала Знайка.
— Разве? — удивилась Вика.
Я бы на ее месте тоже удивилась, потому что, на мой взгляд, очень стыдно защищать такого идиота, как Снегирев, и Вика правильно делает, подчеркивая, что между ними нет ничего общего.
— Что же, соглашаться при всех с его глупостями? — вступилась я за Вику.
— Это не глупости, — сказала Ксана, — просто бывает, что никак не войти в разговор, и Алешка, наверное, брякает все это от смущения… Знаете, вот у меня неплохой музыкальный слух, но иногда я никак не могу начать песню, обязательно фальшивлю в первом куплете, зато второй пою уже правильно… Ведь мы столько лет не виделись, отвыкли друг от друга, вот Алешка и не может взять верный тон.
— Ты так считаешь? — очень серьезно спросила у нее Вика. — И ты не думаешь, что он просто глуп?
— Конечно не думаю, — ответила Ксана. Мне показалось, что от этих слов Ксаны у Вики даже улучшилось настроение.
— Можно подумать, что ты сама не знаешь своего мужа, — сказала Знайка. — Кстати, могла бы его подковать в литературе.
Нет, отчего же, я его знаю, но порой он ставит меня в тупик.
— Да, девочки, иногда я все-таки думаю, что кое-чему нас в школе все-таки не научили, — заговорила Знайка.
— Чему же это? — огрызнулась Вика, ставя ее на место, что, на мой взгляд, совершенно правильно. Пусть помолчит, когда умные люди говорят.
— Чему? Да так… Вспомнился мне тут один случай…
Я до школы воспитывалась у бабушки в деревне, ну и на каникулы потом туда ездила… У меня там была нянька, девчонка лет двенадцати, грязная и сопливая… Иногда эта нянька уводила меня к себе домой, хоть это и не нравилось ни бабушке, ни мне… У них там была жуткая грязь, брань и крики. И вовсе не потому, что там было много детей — в деревне много у кого большие семьи, а просто мать у моей няньки была такая злая и пустопорожняя… А отец… это вообще ужас моего детства.
Сидел эдакий страшный огромный рыжий мужик с такой, знаете, синей кожей, как это бывает у рыжих. Сидел пришибленный и не двигался. А как он мог двинуться, если у него вместо одежды были какие-то лохмотья и дыры, в которые просвечивала синяя кожа… Ну просто ужас. А нянькина мать ругала его на все корки и лентяем, и бездельником, и дураком…
— Пока я не поняла смысла этой истории, — сказала Вика.
— А ты слушай, тогда, может, поймешь… Так вот, меня маленькую пугали этим Веселовым, такая у него была фамилия. Чуть что: вот придет Веселов и заберет тебя в мешок. Я боялась.
Прошло лет двадцать. Бабушка моя уже умерла, но я все равно ездила в деревню к своей тетке Аксинье. А тетка у меня крутая женщина. У нее муж на войне погиб, она совсем молодой осталась одна с двумя детьми. Но справлялась. Да еще как. Пахала огород на корове, из лесу дрова на себе волочила, сама шила одежду для своих детей, да еще в колхозе была бригадиром свиноводов. Красивая, здоровая, гордая женщина. И вот пишет она мне, что вышла замуж. Я еще, грешным делом, подумала, что теперь мне будет неудобно детей к ней на лето посылать, но она меня выругала в письме за такие мысли, и весной мы к ней поехали. Дом у нее вообще-то был большой и красивый, но запущенный — не все она умела делать, ведь женщина! А тут подъезжаем мы на телеге к дому — не узнаю. Крыша перекрыта, окна в деревянных кружевах, конек наверху — не дом, а терем. А на разукрашенном крылечке сидит мужик — громадный, светлый, красивый — глаз не отвести. Сидит и свистульку из лозы делает. Я прямо рот открыла — где, думаю, она такого красавца себе выкопала, а он смотрит на меня и смеется, будто он мой давний знакомый. А он и был давним моим знакомым — Веселовым.
