Март готовился к разным сценариям разговора, но то, с чего он начался, его искренне удивило.
— Ты куды моцоциклу дел, шалопута⁈ — с ходу заорал на него Акинфий, в напускной панике схватившись за голову и коверкая непривычные слова, — уж часом не разбил ли дорогушшую вещь?
«Ишь расшипелся, сребролюбивый ты наш… аки аспид…»
— Уважаемый, а ваше какое дело? Мотоцикл мой, делаю с ним, что пожелаю.
Акинфия едва удар не хватил от возмущения. Он весь покраснел, жилы на шее и лбу напряглись и явственно проступили.
«Как бы его инсульт не хватил… не-е-е, этого ничем не проймешь, всех переживет… к слову, а ведь ни он, ни его жена, ни дети, ни внуки от заразы не погибли, так, болели вроде, но все поправились… интересное кино… есть, о чем подумать на перспективу».
Стукнув кулаком по столу, младший брат главы клана, брызжа слюной, заорал.
— Хоть где ищи, а чтоб через час шиабевский колесник тут был! Слышишь, Мартяшка? Или худо тебе будет, неслух!
«А это я удачно байк у Баса оставил, вот так проснулся бы, а машинка ушла с концами… дела…»
Акинфий, оглянувшись за поддержкой к старшему брату и по каким-то неявным знакам поняв, что тот его одобряет, снова набросился на Марта.
— Ты, шалопута! Куда полез, нищеброд! Шибаевы нас в дерьмо закатают…
— Уважаемый, зачем так горячиться, всегда же есть разумный выход…
— А, вот как заговорил, когда оскорбление смертное Емельяну Авдеевичу нанес и купленное за три фунта Груза отнял, о том не думал?
— Тогда я другим был занят — честь нашего города и рода защищал…
— Значит, слушай сюда, сиротинушка. С выбором нынче у нас негусто. Если ты сегодня же не вернешь машину и не повинишься перед Шибаевыми, то останется два пути, и оба для тебя плохие. Или война с сильнейшим кланом во всем уезде. И Вахрамеевым тогда точно крышка, потому что город за нас не вступится, а уж когда они тебя живьем споймают, то поверь, умирать будешь долго и мучительно. На ремни тебя распустят, это они умеют. Или мы тебя сами с головой выдадим Шибаевым. Прямо сейчас. И знаешь что, я склоняюсь ко второму варианту.
— Воевать — это совсем ни к чему, — ничуть не потеряв хладнокровия и выдержки, спокойно ответил Март. — Но и выдавать меня тоже некрасиво, урон чести рода Вахрамеевых, как потом в Таре семья наша жить будет? Все же знают, что я не виноват. Но не про то разговор.
Оглядев сидящую перед ним тройку вождей клана, он спокойно произнес:
— Раз такие дела, то прошу внести в протокол, что я самовыпиливаюсь, — поняв, что дед и все остальные не уразумели смысла сказанного, пояснил, — то есть вычеркиваю себя из списков концессионеров и почетных членов клана. С правом сохранить фамилию и прочие положенные мне регалии как герою, чемпиону, обладателю значка «Лучший стрелок» и просто отличному парню.
Поняв, что слишком лихо закрутил формулировку, упростил и повторил еще раз, глядя прямо на родного деда — главу клана:
— А вы объявите меня изгоем и с позором выгоните из семьи. Я возьму свои вещички и свалю на первой космической куда подальше. Больше меня не увидите.
— Да? Лучше все же сдать тебя Шибаевым, больно непочтительно ты с главой рода речи ведешь, — опять встрял в разговор Акинфий.
— Так ведь я теперь почти изгой… И вы для меня просто чужие люди, хоть и по крови сродственники… Нет, сдавать вы меня не станете, не блажи, старый. Даже твои сыновья такой приказ выполнять не враз захотят, а другие и подавно вязать меня не станут. И накой тебе, дед, — снова обратился он к Маркелу, — так свой авторитет ронять? А нашим скажешь, уберег пацана, он шустрый, бедовый, не пропадет. Можешь даже им намекнуть, что денег в дорогу дал. Но это на твое усмотрение.
Дед, впервые отреагировав на его слова, свирепо раздул ноздри и сжал тяжелые кулаки, видно было: еще капля, и он взорвется, и тогда будет «ой». Но тут Март уже и сам остановился. Хватит жрука[1] дразнить… Поэтому просто стоял и ждал ответа. Наконец, дед поднялся из своего кресла и с почти физически ощутимой весомостью вынес приговор:
— Ты извергнут из рода. Убирайся прочь.
— И вам не хворать. И вот еще что. Против рода никогда не встану. Разве что вы первые ударите. Тогда уж не обессудьте. Но, верю, до такого не дойдет. Все, я пошел. Честь имею.
На душе у Марта все равно было тоскливо. Быть изгнанным из семьи — то еще удовольствие, как он теперь отчетливо понял. Но деваться некуда, иного пути к своей цели обстоятельства ему не оставили.
Оставалось прихватить собранные загодя вещи, надеть под куртку добытый в недавнем бою бронежилет, забрать свое оружие и навсегда покинуть родной дом.
Зайдя в свои апартаменты, он, запустив пятерню в торчащие проволокой волосы и расчесав зудящую кожу, немного изменил план. Куда ему спешить? И зачем? Разве он — беглец или осужденный преступник? Правда осталась за ним. Так что пошли все лесом. А он пойдет и хорошенько помоется. Тем более что и времени до назначенного Фадеем Басаргиным часа оставалось еще порядочно. Забрался в ванну, включил горячий душ. С потоками исходящей паром воды из лейки вместе с потом и грязью постепенно уходило и напряжение от пережитого.
Тем временем новость об изгнании Мартемьяна мигом облетела весь клан. У кого-то она вызвала вздох облегчения, но таких сыскалось немного. Некоторые из числа самых дисциплинированных просто приняли приговор главы к исполнению, не желая никого осуждать или обсуждать. Но для большинства такой исход дела стал крайне болезненным и мало приемлемым. Раздались даже голоса против большака. Особенно среди молодежи, для которой Март за последние дни стал героем и образцом. Часть из них были на Встрече и лично свидетельствовали о поступках родича. Так что в доме Вахрамеевых назревал почти настоящий бунт.
Март ни о чем подобном и не подозревал. Выбравшись из душа, он, напевая негромко накрепко прицепившуюся с ночи мелодию про нежный запах тубероз, и про мужество и честь быть таким как есть[2], вдумчиво, без суеты выбрал комплект чистых, лучше всего подходящих для быстрой езды вещей и оделся. На прощание еще раз подошел к окну, посмотрел на родной город с высоты. И тут снаружи постучали.
— Да что такое, вообще, тут происходит? Меня когда-нибудь оставят в покое? Или так и будут ломиться в комнату до последнего?
Откинув засов, обнаружил за порогом сразу четверых двоюродных братьев. Все они были на год-два младше Марта и еще учились в старших классах.
— Можно мы к тебе зайдем? — взял на себя инициативу Денис Миныч, он же Денька, старший сын погибшего в недавнем бою родного дядьки Марта.
— Проходите, конечно. Присаживайтесь, братцы, угостить мне вас нечем, в доме шаром покати. Разве что воды могу предложить.
— Спасибо, не надо, — отозвался, набычив широкий лоб, Денька, — мы к тебе пришли, потому что не согласны с дедом! Нельзя предавать своих. Один за всех, все за одного! Драться так драться, верно я, братва, говорю?
Остальная троица, горя глазами, энергично закивала тяжелыми, вахрамеевскими головами.
— Братцы вы мои дорогие, — в сердце Марта кольнуло, а на душе стало очень тепло, так что он едва не пустил предательскую слезу. — Век помнить ваши слова буду. В любой беде к вам приду, только позовите. Богом клянусь. Но нынче уже не изменить ничего. Я должен уехать из Тары.
— Возьми нас собой. Мы не хотим тут оставаться.
— Нет, так не получится. У меня ж не грузовик, а мотоцикл. Да и вам еще подрасти надо. Опять же волю родительскую нарушать невместно.
Парни свесили горячие головы.
— И чего тогда делать?
— Думайте. Учитесь. Вот, техникой займитесь, за ней будущее. Это я вам точно говорю. Водить я вас обучить уже не успею, сами ищите способ. Все в ваших руках, братцы.
Раздалось сдержанное покашливание, и все разом обернулись ко входу, на котором уже некоторое время стоял и слушал их разговор сам дядька Поликарп.
— А ну брысь отседова, бунтари недорослые! — рявкнул он на них. А когда парни рванули наружу, сам же и остановил их. — И впредь, коли уж заговорщицкие беседы вести надумаете, хоть дверь-то закрывайте, олухи!
