и ни разу не возвращался в Акуа Траверсе.
Я должен был пойти к Филиппо, я это ему обещал. Я должен отвезти ему кекс и конфеты. Но было очень жарко. Я мог подождать с этим. Для него от этого ничего не изменится. И потом я хотел немного побыть с Сальваторе.
Я услышал звук пианино сквозь дверь его комнаты. Я постучал.
— Кто там?
— Микеле.
— Микеле? — Он открыл мне дверь, огляделся кругом, втащил меня в комнату и запер дверь на ключ.
Комната Сальваторе была огромной, голой, с высокими потолками. У одной стены стояло пианино. У другой — кровать, такая высокая, что нужна была лестница, чтобы забраться на нее. Рядом — длинный шкаф, весь забитый книгами, расставленными по цветам корешков. В большом комоде были сложены игрушки. Сквозь белую тяжелую штору в комнату проникал луч света, в котором танцевала пыль.
Посреди комнаты, на полу, лежало зеленое сукно игрушечного футбольного поля. На нем выстроились игроки «Ювентуса» и «Торино».
Он спросил:
— Ты чего пришел?
— Пирог принес. Могу побыть у тебя? Твоя мама сказала, что у тебя урок…
— Конечно, оставайся, — сказал он, понизив голос, — но, если они заметят, что я не играю на пианино, не оставят меня в покое. — Он взял пластинку и поставил ее на проигрыватель. — Пусть думают, что это я играю. — И добавил серьезно: — Это Шопен.
— Кто это — Шопен?
— Мастер.
Мы с Сальваторе были одного возраста, однако он казался мне намного старше. Наверное, потому, что был выше меня, или потому, что всегда ходил в чистых белых рубашках и длинных глаженых брюках. И еще из-за спокойного тона, каким он разговаривал. Его заставляли играть на пианино, и учитель приезжал к нему раз в неделю из Лучиньяно давать уроки, а он, хотя и ненавидел музыку, никогда не жаловался и всегда добавлял, что, как только вырастет, сразу бросит этим заниматься.
— Может, сыграем партию? — спросил я его.
Настольный футбол был моей самой любимой игрой. Я не был сильным игроком, но мне до смерти нравилось играть. Зимами мы с Сальваторе устраивали бесконечные турниры, проводя за игрой целые дни, передвигая маленьких пластиковых футболистов. Сальваторе играл и один. Перебегая с одной стороны на другую. Если он не играл в футбол, то выстраивал шеренгами тысячи солдатиков, покрывая ими весь пол комнаты до тех пор, пока не оставалось места, куда можно было бы поставить ногу.
И когда наконец они все выстраивались в геометрические ряды, он начинал двигать их одного за другим. Так, в тишине, он мог проводить целые часы, пока не приходила Антония звать его ужинать, и он сваливал их в коробку из-под обуви.
— Смотри, — сказал он и достал из ящика восемь коробочек из зеленого картона. В каждой была футбольная команда. — Смотри, что мне подарил папа. Он привез это из Рима.
— Всех этих? — Я взял их в руки. Наверно, адвокат действительно был богатым, раз тратил такие деньги.
Каждый год, который посылал Бог, в мой день рождения и на Рождество, я просил папу и детского Бога подарить мне футбол, но безрезультатно: никто из этих двоих меня не слышал. Мне было достаточно одной команды. Без поля и ворот. И даже серии «В». Мне было бы приятно ходить к Сальваторе с собственной командой, потому что, я в этом уверен, если б она принадлежала мне, я бы играл лучше и не проигрывал так часто. Я бы любил своих игроков, ухаживал бы за ними и побеждал бы Сальваторе.
У него уже было четыре команды. А сейчас отец купил ему остальные восемь.
Почему мне никто не покупает?
Потому что моему папе на меня наплевать, только говорит, что любит меня, а на самом деле это не так. Он подарил мне эту дурацкую лодку из Венеции, и ту поставили на телевизор. И запретил даже прикасаться к ней.
Я очень хотел хотя бы одну команду. Если бы отец Сальваторе подарил ему еще четыре, я бы ничего не сказал, но их было восемь. Теперь всего у него двенадцать.
Если у него будет на одну меньше, что это изменит?
Я прокашлялся и пробормотал:
— Ты не мог бы подарить мне одну?
Сальваторе поднял брови и начал ходить по комнате. Потом сказал:
— Извини, я бы тебе ее подарил, но не могу. Если папа узнает, что я тебе ее отдал, он рассердится.
Это была неправда. Когда это отец проверял его игрушки? Сальваторе был жадиной.
— Понял.
— И потом, зачем тебе? Ты и так можешь приходить сюда играть, когда хочешь.
Если бы у меня было что дать ему взамен, может, тогда он мне бы ее отдал. Но у меня ничего не было.
Хотя нет, кое-что все-таки имелось.
— Если я тебе открою одну тайну, ты мне дашь команду?
Сальваторе искоса посмотрел на меня:
— Какую тайну?
— Невероятную тайну.
— Не существует тайны, которая стоила бы команды.
— Моя стоит. — Я поцеловал кончики пальцев. — Клянусь!
— А если это окажется ерунда?
— Не окажется. Если ты скажешь, что это ерунда, я тебе верну команду.
— Меня не интересуют тайны.
— Я знаю. Но такая… Я никому ее не рассказывал. Если ее узнает Череп, он подскочит от восторга до небес…
— Ну и расскажи ее Черепу.
Но я уже был готов на все.
— Я бы взял даже «Виченцу».
У Сальваторе чуть не вывалились глаза:
— Даже «Виченцу»?
— Даже.
«Виченцу» мы ненавидели. Она была невезучей. Если ты играл ею, проигрывал обязательно. Никто из нас двоих никогда не мог выиграть с этой командой. К тому же у одного из игроков не было головы, другой был весь склеенный, а вратарь — согнутый.
Сальваторе задумался на мгновение и наконец уступил:
— Согласен. Но, если это полная ерунда, я тебе ее не дам.
Вот так я ему все и рассказал. О том, как я упал с дерева. О яме. О Филиппо. О том, какой он сумасшедший. О его больной ноге. О вони. О Феличе, который его сторожит. О папе и старике, которые хотели отрезать ему уши. О Франческо, который бросился с обрыва с расстегнутой ширинкой. О матери в телевизоре.
Обо всем.
Я испытывал ощущение приподнятости. Как тогда, когда однажды я съел полную банку консервированных персиков. После мне стало плохо, мне казалось, что я вот-вот лопну, в животе у меня было землетрясение, и у меня даже подскочила температура, и мама сначала надавала мне тумаков, а потом нагнула головой в унитаз и сунула два пальца в горло. И я выдал
