своему сюда ехала? Из Сибири. Четыре тысячи километров!.. Интересная работа, учёба, батя — первый человек на заводе. Дом. У меня своя комната в два окна, мама обо всем заботится, мне только работай да учись! А я, как последняя дура, всё бросила, с отцом поссорилась — и к нему сюда. Здравствуйте! Приехала!
— А ведь вы, говорят, и женаты тогда не были?
— Ну, правильно... Да и там, дома, на заводе, между нами ничего такого не было. Ну дружили, ну в вечернем техникуме вместе учились, провожал он меня... Ну, там, в театр ходили. И всё. Я ему и поцеловать-то себя ни разу не разрешила... Он ведь у меня только на работе Илья Муромец, а так он робкий... Я до того на него тогда рассердилась, что даже на вокзал его провожать не пошла: как же, променял меня на какую-то стройку! А потом, как отсюда первое письмо пришло, как написал он нам, что работать начал, что в палатке живёт и комары его тут едят, я и сорвалась. Мать плачет, отец в комсомольский комитет на меня подать грозит, сама слезами обливаюсь. Но нет: поеду, и всё! Оттого, что он сюда ушёл и меня ради этого оставил, он мне даже милей стал... Первые-то месяцы мы в общей палатке прожили. Бывало комары так нажиляют — глаз не раскрыть, а ему что, он разве ценит?
— Как мой, как мой! Два сапога — пара.
— Все они такие, мужчины, Ольга Петровна, — тоном большой житейской умудрённости произнесла Женечка. — Какого ни возьми... И ведь что обидно: экскаватор у него самоновейший — это ему страшно лестно, этим он гордится, а что рядом молодая жена — это ему не важно, этого он и не замечает!.. Реветь, реветь хочется! И ведь реву — вы что думаете?.. Помните, из Малого театра к нам на гастроли приезжали? Я как раз тогда новое платье сшила. Может быть, видели — это бордовое, из крепжоржета, с пелеринкой? Оно ко мне очень идёт. Я радуюсь: вот обновлю! И он рад. Хоть на языке-то у него всё «деловые кубометры» да «деловые кубометры», а театр любит. Бывало дома ни одной постановки с ним не пропустим. И тут: надел серую тройку, в которой он на Конференцию сторонников мира в Москву ездил, ботинки начистил, хоть в них смотрись! Я ему свой батистовый платочек в кармашек сунула — ну, куда там!.. Идём, радуемся. А навстречу на самосвале его сменщик несётся. Весь в глине. Мой ему: «Ты куда?» Тот кричит: «За механиком! Беда — поломка, второй час стоим!» Мой как был в новом костюме, с моим беленьким батистовым платочком в кармане, так в кузов и прыгнул. Стучит кулаком по кабине: «Назад, в карьер!» Я стою как дура на тротуаре, а он обо мне забыл и думать. Уж потом издали крикнул: «Ступай в клуб, приеду туда!» Вот я и сидела одна рядом с пустым местом, сидела и злилась до самого перерыва... Ольга Петровна, милая, вы подумайте, каково это мне, в новом платье, сидеть рядом с пустым местом? Ну, думаю, вернись только, я тебе покажу! И весь перерыв проходила в фойе с инженером Капустиным — знаете, из гидромеханизации, блондин такой, высокий, очень симпатичный.
— И холостой, кажется.
— Ну, это мне ни к чему. Это мне абсолютно всё равно... Нарочно ходила с ним под руку, нарочно смеялась, даже в буфет с ним зашла, чаю с пирожным выпила. И вот какие мы, женщины, — прямо на себя досадно!.. Хожу с этим инженером, смеюсь, а слезы во мне кипят, и всё я о своём, о нём думаю... Вернулись в зал, все концерт слушают, радуются, переживают, а я слезы глотаю и не вижу, что на сцене-то делается. Собралась было вовсе уйти, да вдруг, пожалуйста, является. И вы думаете, прощения попросил, извинился? Ну как же! Первое слово: «Починили». А сам, — матушки мои! — весь в глине, на ботинках целые лепёшки, усталый, потный. Шепчу ему: «Хоть лицо оботри». Вынул он мой платочек, а тот весь чёрный, будто это и не батист вовсе, а концы для обтирки.
— Ай-яй-яй!.. Ну, ты его как следует проработала?
— То-то, что нет. Стыдно сказать: даже обрадовалась. Такая досада!.. Только уж слово дала: если он ещё раз такое позволит, уеду! Сына заберу и уеду... Слабый у меня характер, Ольга Петровна!
— У всех у нас слабый характер, — отозвалась собеседница. — Но я ещё своему покажу, как я его отвлекаю!.. Вот паводок сойдёт, автобус наладят, явится он домой — я с ним потолкую! — И вдруг, перейдя на полушёпот, она сказала: — Женечка, слышишь, что это они за нами тянутся — не отстают и не догоняют?
Последнее относилось уже явно к нам. И в самом деле, может быть, нескромно подслушивать чужой разговор, но ведь не часто посчастливится литератору так вот, незаметно заглянуть в человеческую душу. Полагая, что спутницы возобновят разговор и он вновь потечёт, невыдуманный, непосредственный, мы слегка уменьшили шаг.
— Ишь, и не подходят! Может, это какие нехорошие, а? — испуганным шёпотом сказала Женя.
— «Нехорошие»! Нехорошего разве в такую грязюку да в туман в степь выгонишь? Наверно, как мы с тобой, по срочному делу, — отозвалась Ольга Петровна и громко, адресуясь уже явно к нам, сказала: — Эй, граждане, чего издали-то наши балачки слушать? Подтягивайтесь, в компании веселей...
Туман подвёл нас. Женщины оказались совсем рядом, и мы чуть не натолкнулись на тёмные фигуры, высокую и поменьше, как-то сразу возникшие в сплошной переливающейся мгле. Спутницы были в ватниках и резиновых сапогах. Головы у обеих были обмотаны шерстяными платками так, что трудно было рассмотреть лица. В руках обе что-то несли.
Выяснилось, что идём мы на один и тот же объект, что дорога попутчицам хорошо известна и, по мнению их, идти осталось уже немного. По мере ночного похолодания грязь под ногами покрывалась ледяной коркой, словно подсыхала, туман начинал редеть, становился волокнистым, прозрачным. Проглянула луна, засверкали кругом подмёрзшие лужицы в колеях, и мы разглядели спутниц.
У Ольги Петровны, высокой женщины
