— Разве я не понимаю, что вы все смотрите на меня, как на незваного, что я для вас по-прежнему чужой?
Станек успокаивал Галиржа:
— Джони, это твои выдумки! Чужой! Незваный! Ты ведь отгораживаешься ото всех. Видишь только свои карты, только себя! А ведь в чем суть дела? Кто исходил кровью, ты или люди Рабаса? Где правда?
Галирж указал пальцем в землю:
— Пока мы здесь, правда всегда на вашей стороне. Здесь… — Он снова указал на землю. — Здесь я никогда не буду прав.
— Посторонись! Посторонись! — раздалось у них за спиной.
Они обернулись. Брезентовые носилки прогибались под неподвижным телом. Надпоручик вспомнил Боржека, и глаза его повлажнели. Тело с наброшенной на лицо накидкой проплыло мимо них.
Оба стояли молча.
Галирж, невольно проводив взглядом носилки, потерял желание дальше препираться. Он сунул руку в нагрудный карман, где лежала записная книжка: с этим делом разберутся в другое время! В другом месте! И по-другому!
Станек заметил движение Галиржа: «Ага! Записная книжка! Реестр грехов! После войны в Праге мне их напомнят». Взорвался:
— Готовишься к Праге? Я скажу тебе, чем я собираюсь заниматься в Праге. Армейскую службу по боку, вернусь к своей музыке. Но пока мы будем вместе…
Галирж прервал его:
— Если ты еще раз во время боевых действий грубо нарушишь уставной порядок…
— Послушай, Джони, — не дал договорить ему Станек. — Сразу же после войны я возвращаюсь к музыке…
— Нет, ты слушай! Если ты еще раз…
— …но пока я еще здесь! — орал разозленный Станек. — Обеими ногами здесь! И помни, Джони, если речь снова зайдет о жизни и смерти, я опять начхаю на инструкции и твой престиж!
Галирж отпрянул назад, потом рванулся к Станеку, вернее, за Станеком, который исчез у него из виду за стеной танцующих солдат и местных жителей. Он хотел крикнуть ему вдогонку, но Станек уже был далеко. Злость бурлила в Галирже. Он подошел к машине:
— Налей мне!
Вокроуглицкий молча повиновался. Галирж, сидя с опущенной головой, медленно потягивал коньяк. Думал: «Скверные итоги. Теперь я буду еще более одинок».
Вокроуглицкий сунул за щеку резинку и принялся энергично жевать.
— Ты слыхал, в чем он мне признался? — нарушил Галирж молчание. — Он хочет после войны покончить со службой в армии.
— Меня это совсем не касается, — зевнул Вокроуглицкий.
Но Галиржу казалось, что он нашел причину того, почему Станек позволил себе ставить ему палки в колеса.
— Разве ему важно, какое мнение он о себе составит? Он музыкант. В бригаде только гость. Ему не надо думать о том, что в Праге будут разбирать, как проявил себя здесь тот или иной командир. Он повоюет себе — и прощай военная служба! Служить в чехословацкой армии?! Ни в коем случае! И думать нечего. Дирижировать в филармонии! — Галирж судорожно сжал стопку с недопитым коньяком. — Фрак! Аплодисменты! Цветы!
Вокроуглицкий оживленно проронил:
— Прекрасно! Я уже сегодня аплодирую ему.
Галирж еще больше разгорячился:
— Разве ты не понимаешь, что поэтому он так безответственно вел себя. И до конца войны мы будем зависеть от его импровизаций. Опять будут «Андромеды», и он снова даст своего «паука» в первую очередь бог знает кому, а мы останемся беспомощными.
Вокроуглицкий натягивал перчатки.
— Ты куда?
Вокроуглицкий кивнул куда-то вперед:
— Пойду веселиться. Мы победили…
Он шел, с небрежным безразличием проталкиваясь сквозь плотную толпу.
8
Блага заслонился рукой: Млынаржик и Цельнер, обняв друг друга за плечи, топтались возле него.
— Поосторожней, ребята.
— Не бойся, мы тебя видим, — огрызнулся Цельнер.
— Да, но из-под ваших ботинок летит песок, а у меня сало.
Цельнер тут же подскочил к Благе и стал смотреть, как тот охотничьим ножом резал большой кусок сала, подаренный ему местными жителями.
— Это очень заманчиво.
— Когда ты перестанешь думать о жратве? — раздраженно пробормотал Махат.
— Может, мне подекламировать Неруду. Или «Май» Махи[11]? Что прикажешь?
— На Здену не обращай внимания, — посоветовал Млынаржик Цельнеру. — Он сегодня не в своей тарелке, и ему не угодишь ни ты стихами, ни Блага салом. — Он протянул Благе руку. — Кинь мне кусочек.
— Дай всем, кто тут есть, — приказал Цельнер Благе и разделил обязанности: — Ты режешь сало, я — хлеб.
— Всем? — ужаснулся Блага.
Появились Яна и Шульц.
— Ну, наконец-то, Яна, ты опять среди своих! — закричал Млынаржик. Потом покосился на Махата: — Мы уже тут судили-рядили, куда ты запропастилась.
Махат нахмурился.
— Ничего, я уже снова с вами, — проговорила Яна.
— Так и должно быть. Вся артель мастеров проволочных дел в полном составе, — заявил Млынаржик.
С грохотом подкатил танк. На нем сидела молодая партизанка Лидия Уваренко. Во время сражения она безошибочно провела чешские танки по городу и показала скрытые огневые точки немцев. Теперь в награду за ее геройство танкисты катают Лиду по родному Киеву.
— Ура! — закричали связисты.
— Далеко ли с нами? — полюбопытствовал Цельнер.
— До вашей Праги, до самого конца войны, — ответила партизанка.
— А твой муж? Он разрешит?
— Разрешит. — Ответ звучал сурово. — Фашисты его убили. И сынишка разрешит… — Лицо ее помрачнело.
Яна задумчиво смотрела на молодую женщину: потеряла мужа и сына. Тихонько прошептала:
— Ура, Лидочка! Ура!
Танк, лязгая гусеницами, укатил. Цельнер повернулся к Благе:
— Режь ломти потоньше, чтобы хватило на всех.
— Сначала на четверых, теперь на шестерых, — уныло подсчитывал Блага, глядя на свой кусок сала.
Но нарезал его так искусно, что Цельнер, взяв бутылку самогонки, провозгласил тост:
— За твою ловкость, Блага! — А потом, отпив один глоток, зажмурился и с видом знатока добавил: — И за твои чары, Яна!
Яна старалась поддержать общее веселье. Пригубила из протянутой бутылки:
— За вас за всех…
Цельнер предостерегающе поднял палец:
— Пейте, пейте, только не пьянейте. Соблюдайте декорум, молодцы. На нас смотрит весь мир. — Он изображал Панушку. — Мы — славная бригада. Дети Яна Жижки из Троцнова, ученики Амоса Коменского, богатыри Тырша и Фюгпера — и пусть дорога далека, свободовцев это не страшит.
Все дружно рассмеялись.
Толпа расступилась перед Эмчей и снова медленно сомкнулась за ней.
Цельнер помахал бутылкой:
— Иди сюда, Эмча! Тут и для тебя еще осталось несколько капель. Да поживее, пока они не высохли. Что с тобой? — Всю его оживленность словно ветром сдуло, когда он увидел ее опухшие глаза.
Эмча уткнулась лицом Яне в плечо и разрыдалась. Только Яне было слышно прерывистое «Боржек… Боржек». Связисты видели, как от ужаса широко раскрылись и стали неподвижными Янины глаза. Они отгоняли от себя страшную догадку… У Цельнера опустилась рука с бутылкой.
Эмча вытащила из кармана мокрый платок и прижала его к глазам. Что-то упало к ее ногам. Солдаты наклонились. На земле лежал амурчик с цепочкой — талисман Боржека, который они столько раз по утрам видели у него на шее. Они глазам своим не верили. Но золотой амурчик неумолимо блестел на размятой сапогами глине. Шульц поднял талисман и осторожно тронул Эмчу за плечо:
— Возьми, Эмча!
Эмча оторвалась от Яны. Потом, собравшись с силами, глубоко вздохнула и произнесла то, чего все так боялись:
— Нет больше Боржека.
Солдаты стояли, склонив головы, посреди гудящей толпы, онемевшие от неожиданной потери, и мысли их неотступно возвращались к той минуте, когда Боржек вдруг запросился назад в Красную Армию, к автоматчикам, а о работе связистов говорил с таким отвращением, что привел Станека в ярость. Не было ли это предчувствием?
Эмча всхлипнула:
— Как это случилось?
Шульц переминался с ноги на ногу:
— Мы его не видели с тех пор, как он пошел проверять линию к «Андромеде». Йоза был с ним.
Млынаржик потянул Благу:
— Пойдем за Йозой.
Калаш с самого утра пытался прогнать гнетущие мысли усердным исполнением обязанностей командира взвода. Но с каждым часом, с каждой минутой, отдалявшей его от случившегося, сомнения в том, правильно ли он поступил, возрастали.
Была ли эта рана смертельной? Не обманул ли его страх и та огромная лужа крови? Ведь он даже не очень хорошо соображал, что делает. Свастика, вырезанная на лице мертвого солдата, — вот что подтолкнуло его. Ведь и Боржека какой-нибудь фанатик мог обезобразить перед самой смертью.
Сомнения, сомнения… Разве все немецкие солдаты фанатики? А что, если среди тех, на которых они наскочили, не было ни одного? Да, но рана? Ну конечно, рана! Спросить бы врача, какой его осматривал? Нет! Если рана была не смертельная, то что скажут его ребята? Он не должен ни о чем спрашивать! Молчать! Молчать! Это все, что ему остается!
