Сомнения, сомнения… Разве все немецкие солдаты фанатики? А что, если среди тех, на которых они наскочили, не было ни одного? Да, но рана? Ну конечно, рана! Спросить бы врача, какой его осматривал? Нет! Если рана была не смертельная, то что скажут его ребята? Он не должен ни о чем спрашивать! Молчать! Молчать! Это все, что ему остается!
Он страшился встречи с сестрой, думал: «Бедный стригунок, после этой ночи я уже тысячу раз пережил твою боль. Твою и свою. Моя горше, стригунок, ты будешь умницей, ты поймешь. Боже, что со мной? Ведь и ей этого нельзя говорить. — Перед Калашем вдруг возникли глаза Боржека. Они были устремлены не к небо, как там, а на него. — Нет, даже Эмче я не должен ничего рассказывать. Именно ей ни в коем случае».
Эмча бросилась брату на шею:
— Йоза…
Калаш судорожно глотнул:
— Стригунок…
Солдаты плотной стеной окружили их.
— Йоза, как это случилось?
— Как это случилось? Как это случилось? — Голос Калаша погрубел. — Ну, снаряд…
Эмче казалось, что осколки снаряда впиваются прямо в нее, в самое сердце. Она прижалась к брату…
Музыка и топот танцующих раздавался вокруг притихшей группки связистов. С радостью победы еще сильнее пробуждалось чувство острой жалости к тем, кто не дожил до нее. Яна взяла Эмчу за руку, хотела было сказать ей что-то в утешение, но слова застряли в горле. Ведь ее Станек вернулся из боя. Рядом с горем Эмчи ее счастье казалось грехом. Все стояли вокруг Эмчи. Ни у кого не хватало духу уйти.
— Боржек, почему именно Боржек? — задумчиво процедил Шульц.
— Что ты говоришь? — удивился Цельнер.
— Да так, я вспомнил только, — неохотно пояснил Шульц, — что наш Старик сначала посмотрел на Махата.
— А потом выбрал Боржека, — отозвался Махат.
— А почему он должен был выбрать тебя, Здена? Почему?! — защищал Млынаржик решение Станека.
— Я не говорю, что он должен был взять меня. Это Омега говорит, — показал Махат на Шульца.
Шульц замахал руками:
— Я тоже не утверждаю, что он должен был взять Здену, а говорю только, что он сначала хотел взять его.
— Перестаньте, ребята, — попытался прервать этот разговор Калаш.
Цельнер повернулся к Шульцу:
— Я при этом не был. Ты говоришь, что Старик хотел взять Здену?
— Боржек был на линии два раза, был измотан…
— Да прекрати ты, болтун! — уже резко крикнул Калаш Шульцу. — Что будет думать Эмча? Что Боржек, может, не должен был…
— Нет, я ничего такого не думаю. — Эмча говорила тихо, с трудом, словно пробиваясь сквозь навалившуюся на нее глыбу горя. — Какое это теперь имеет значение, почему не Махат, почему Боржек… Теперь это безразлично.
— Ну нет, Эмча, — возразил Цельнер. — Не безразлично. Всем нам не безразлично.
Эмча уже не плакала.
— Теперь уж ничего не изменишь.
Горе без слез было страшнее, чем плач. Оно взывало к справедливости. Эмча посмотрела на брата отсутствующим взглядом, вряд ли она видела его осунувшееся лицо.
— Я бы хотела отсюда куда-нибудь, Йоза… куда-нибудь, теперь все равно…
Калаш обнял ее за плечи. Беспокойно обежал глазами ребят, но сестру послушался:
— Пойдем, стригунок.
После ухода Калаша и Эмчи кольцо связистов еще теснее сомкнулось вокруг Яны. Ей стало жутко. Она вдруг почувствовала, что это кольцо должно сжать, скрутить по ногам и рукам Станека.
— Все это на совести нашего Старика. Вы должны его спросить, почему Боржек, а не я! — не унимался Махат.
— На совести?! — ужаснулся Шульц. — Нет, ничего такого я не думаю. Надеюсь, ты не утверждаешь, что он мстил Боржеку?
— Мстил? — повторил оторопевший Млынаржик.
— Ты тоже там был, когда Боржек сказал, что уйдет, а он кричал, что и «презренные шарманщики» достаточно нюхают пороха, — не отставал от Шульца Махат. — Да, если он хотел доказать свою правоту, то это слишком дорого обошлось Боржеку…
— Что ты этим хочешь сказать? — высокий голос Шульца от волнения сорвался на визг.
Цельнер схватил Махата за рукав:
— Говори же, если и ты при этом был!
Яна испуганно смотрела на Махата. Он заметил это, уголки его рта дрогнули: и за таким человеком она хотела лететь в гущу боя, перевязывать ему раны, лить в рот коньяк, нежно гладить его лицо. С таким человеком она танцевала, прижавшись к нему, не сводя с него глаз…
— Я у вас недавно, — сказал наконец Махат. — Знаю его только с хорошей стороны, а с другой должны вы…
Солдаты стояли, опустив головы, словно смотрели на то место, где минуту назад лежал золотой амурчик.
Махат, глядя на веселившихся людей, вдруг увидел в толпе знакомое худощавое лицо. В бесконечном море голов то мелькнет, то вновь пропадет пилотка, то снова вынырнет лицо, широкие плечи, то покажется офицерский ремешок из светлой кожи.
— Ота! Ота! — закричал Махат.
Но человек вдруг исчез в людском муравейнике. Махат упорно продирался в том направлении, где он увидел его в последний раз, и наконец в самой гуще толпы настиг офицера:
— Ота! Не узнаешь меня?
Секундное замешательство, а потом:
— Здена! Вот это встреча! Дружище, как ты попал сюда?
— Через третий рейх, — сказал Махат, сдвинув пилотку со лба.
— Ого, рейх, вижу, сделал тебе зарубку на память, — покачал головой Вокроуглицкий, с уважением рассматривая шрам Махата.
Обнявшись, они продирались сквозь толпу и вспоминали прошлое.
Отчим Махата стеклил теплицу на вилле Вокроуглицких. Там Махат и познакомился с Отой. Пока отчим работал, он подавал мячи Оте и его приятелям, игравшим в теннис.
Махат ухмыльнулся:
— Полдня за пять крон…
— Ну, это недолго продолжалось, — напомнил ему Вокроуглицкий. — Потом ты играл в теннис вместе со всеми.
Пение, гиканье, гармошка, духовой оркестр — все слилось в общий гам. Приходилось кричать друг другу.
— У вас было здорово, Ота. После тенниса — купанье в бассейне, после купанья — шоколад…
— Твоего отца это не очень радовало.
Махат даже сейчас покраснел от злости, вспомнив, как отчим то и дело отзывал его с корта: приготовь шпаклевку, убери осколки!
— Помнишь, Ота, как я разозлился и нарочно кинул мяч в только что застекленную раму. Но ты тогда, помнишь, взял это на себя.
— Ну а как же! Иначе бы он тебя к нам больше не пустил.
— Я был страшно благодарен тебе, — сказал Махат взволнованно.
Вокроуглицкий улыбался, возвращаясь в воспоминаниях к дням мира и молодости.
— Ты уже дома прошел подготовку к суровой службе. Твой отец — не сахар…
— Сам знаешь, неродной. Такой обычно или уж слишком прижимает, или совсем не обращает внимания. А я ведь с детства не выносил никаких указок. И, как назло, меня упекли в лагерь! Теперь здесь тоже сплошные приказы. Черт побери, это бесконечное повиновение…
Махат поинтересовался, как Ота, летчик, попал к «пресмыкающимся». Вокроуглицкий рассказал.
— Наши дома думают, — горько рассмеялся он, — что я по-прежнему парю над землей.
— А мои думают, что я уже в земле, — сказал Махат и спросил, нравится ли тут ему. Затронул больное место Оты.
— И не спрашивай, дружище! Бывало, стоило мне взлететь — и я хозяин своей судьбы. Там, в воздухе, все зависело только от тебя самого. Ах, как бы я хотел вернуться в свой авиаполк!
Махат, взяв его за локоть, стал взволнованно говорить, что у них это же недавно хотел сделать один солдат — стать опять автоматчиком, чтоб участвовать в боях;. Вокроуглицкий знал, что связисты, как и разведчики, должны избегать столкновений с противником.
— Этот парень, — продолжал Махат, — прямо заявил о своем недовольстве: «Возимся, словно кроты под землей, разве это война». И, знаешь, эта фраза стоила ему жизни.
— Брось! — Вокроуглицкий даже остановился.
Махат подробно описал ему, как Станек послал на линию измученного Боржека.
— Сам посуди, Ота, разве это гуманно — гнать человека в третий раз на линию, и даже нисколько передохнуть ему не дал.
Вокроуглицкий двинулся дальше. Народу прибывало. Одни танцевали, другие отдыхали, лежа на земле, и пробираться приходилось с большим трудом.
— Всякая война не гуманна, Здена, — сказал задумчиво Вокроуглицкий.
— Знаю. Но ребятам кажется, что офицер мстил связисту за то, что тот хотел податься назад к автоматчикам.
— Мстил? — Вокроуглицкий покачал головой. — Надпоручик Станек? Этого не может быть, Здена!
Сомнения Вокроуглицкого только раззадоривали Махата:
— Как видишь, может быть. Всегда заботливый — и вдруг такая жестокость.
Вокроуглицкий вспомнил, как обошелся Станек с Джони: плюнул на обещание и, словно на железнодорожном разъезде, перевел стрелку в другую сторону, и они сразу очутились в тупике. Но тысяча солдат Рабаса?! Для них-то это обернулось помощью в самый, черт побери, нужный момент!
