Мы лежали рядом со своими матерями в душистых колыбельках из тех же спрессованных листьев пальмы. Я спала, потому что с самого начала была тихая, будто уже готовилась сидеть под деревом на этом ковре. А Суо драла горло так, что на ее крики отзывались птицы в лесу и киты в океане. Она уже тогда была рыжей. И уже тогда в нее вселился бог безумия и сумасбродства – Иэл. Говорят, что внешне он похож на летающий буравчик, всегда витает в воздухе над головами младенцев женского пола. Ввинчивается в сердце и мозг – пронизывает тело насквозь, оставляя внутри избранной жертвы ярость греховных страстей и неуемную жажду к познанию всего запретного.
Как только такой буравчик ввинтился в тело Суо, она принялась неистово кричать, поздравляя мир со своим рождением. Но он, мир, ей не понравился – он был слишком плоским и белым, как известковые стены госпиталя, а воздух – слишком густым и кислым на вкус, как наше национальное блюдо – суп «ани», сваренный на выстоянном на солнце молоке.
Летучий буравчик Иэл ввинтился в малышку Суо еще и потому, что роды у ее матери были тяжелые, и бедная Винчетта в момент выхода ребенка не успела сунуть в рот мизинец левой руки, как это делали все женщины нашего острова, чтобы уберечь дочерей от нежелательных страстей.
Кроме того, что мы родились в один день, наши дома стояли рядом. И я всегда знала о Суо гораздо больше, чем другие. И могу заверить, что Суо была не такая, как все. С малых лет она хорошо пела и играла на мужском музыкальном инструменте – дудуке, хотя ее этому никто не учил.
Для того чтобы играть на нем, надо иметь много ветра в груди и много печали в сердце. Откуда это все взялось у маленькой девочки, если не от проклятого Иэла!
А еще она везде, где только видела белую стену, рисовала ей одной понятные геометрические узоры, а потом, когда подросла и научилась ткать, – переносила их на ковры. Ткала она так ловко и быстро, что семья начала жить за счет этих ковров.
Ковры Рыжей Суо висели чуть ли не во всех богатых домах страны и, как поговаривали люди, имели целебные свойства. Был такой коврик и у меня – Суо подарила его мне на день рождения. Он висел над моей кроватью, и я каждое утро путешествовала по нему глазами, открывая в себе и в окружающем мире какие-то непостижимые глубины.
В шестнадцать лет Суо выглядела привлекательной женщиной – ее медные браслеты-погремушки, которые оповещали, что девушка вышла за порог своего дома, сводили с ума весь город. И молодые, и старики приникали к окнам, чтобы увидеть, как она идет по улице, держа в руке корзинку или кувшин.
Первые сватались, вторые – просто смотрели вслед, пуская изо рта длинную табачную слюну. Но Суо была непреклонной. Даже родители не могли повлиять на ее выбор, ведь вся семья жила за счет ее ремесла.
Суо любила и жалела меня. Она считала, что все женщины нашего острова имеют только одну руку и выглядят естественно только потому, что не догадываются о своем недостатке.
Она говорила, что только настоящая любовь и свобода могут дать им полноценность. Меня удивляли ее слова, ведь в наших краях не было принято говорить о свободе, ведь свобода была равнозначна одиночеству. А мы все жили семьями.
Но Суо говорила, что я ничего не понимаю и жить семьями могут и звери…
Когда она наконец влюбилась, об этом в тот же день узнала вся округа.
Ведь Суо засветилась изнутри – даже платок и длинное платье не могли скрыть под собой этот свет.
Ее избранником стал некий Фархи – парень из ортодоксальной семьи. Хотя, откровенно говоря, я всегда думала, что Суо выйдет замуж за какого-нибудь нездешнего принца. Знаю, что семья жениха была против этого брака – слишком странной выглядела будущая невестка.
«Теперь у тебя обе руки?» – как-то спросила я ее. Это произошло за день до свадьбы.
Мы, как всегда, сидели в нашем саду и обсуждали будущее. «Да, – ответила Рыжая Суо. – Но я хочу, чтобы такими были все женщины нашей страны…» – «Что же для этого нужно?» – спросила я. «Не бояться себя, – сказала Суо, – и передавать этот опыт другим». Постепенно мы перешли к темам, которые могут возникнуть в разговоре двух взрослых и готовых к браку девушек.
С удивлением и смущением я слушала Суо, которая говорила о греховной – плотской – любви, в которой не может быть ничего запретного или зазорного, если любишь. О нарушении традиций, из-за которых наши женщины не раздеваются даже перед собственными мужьями, об отвратительных платках и длинных рукавах наших платьев, о ханжестве мужчин, которые время от времени ездят за пределы поселка в столицу, чтобы там испытать запретное наслаждение с проститутками.
Суо заверила, что у нее все будет иначе.
Я рассмеялась и сказала, что ей не под силу сломать то, что воспитывалось веками. И даже если она в своих попытках преуспеет, об этом все равно никто не узнает.
Тогда она дала мне ключ от дома, который, по традиции, сняли родители жениха для первой брачной ночи своего сына, и велела спрятаться там за коврами, развешанными вдоль красиво убранной комнаты. «Я научу тебя любить так, чтобы ты никогда не чувствовала себя безрукой», – сказала безумная Рыжая Суо и улыбнулась улыбкой, которую вселил в нее Иэл.
Не знаю, что побудило меня взять этот ключ: собственная испорченность, о которой я не догадывалась, или обычное девичье любопытство, или безоговорочный авторитет Суо…
Как бы там ни было, я единственная стала свидетелем ее грехопадения, за которым последовала смерть.
Я зашла в красиво убранное брачное жилище за час до прибытия молодоженов. Везде курились ароматизированные свечи, стены были увиты цветами, а вдоль и поперек большой комнаты висели богатые ковры, образуя лабиринт, в котором можно было и потеряться, и спрятаться.
За каждым из них стояли маленькие столики с едой и питьем – на тот случай, если невесте захочется поесть. Ведь есть и пить на глазах у мужчины во время свадьбы, брачной ночи или утром считалось верхом неприличия.
Заслышав шаги молодых, я затаилась и сто раз пожалела о том, что оказалась здесь. Меня душили ужас и стыд. Я молилась, затаив дыхание.
Сначала я услышала ее тихий смех, шепот и шелест свадебного наряда, звон браслетов на ногах и руках – казалось, что она зашла в дом, пританцовывая. Я уткнулась носом в душную шерсть ковра и притаилась, мечтая об одном – как бы вышмыгнуть за дверь.
Шелест и смех усилились. Легкие шаги послышались совсем рядом, и через мгновение Суо оказалась у меня, за ковром. Глаза и щеки ее пылали. «Я хочу пить», – крикнула она в комнату и весело подмигнула мне. На ней была только одна рубашка, и я покраснела, почти теряя сознание. А Суо спокойно налила в бокалы вино и один подала мне. Я взяла его дрожащими пальцами. Наблюдала, как она припала губами к хрустальному свадебному бокалу, в котором играли красные язычки тусклого огонька из лампады. Словно завороженная, смотрела я на ее запрокинутое лицо, на белую длинную шею, переходящую в мраморную грудь…
Она была как богиня. Теперь я точно видела, как под рубашкой светилось ее тело!
Сделав несколько глотков, она исчезла с моих глаз, уже наверняка зная, что мой страх прошел. Он действительно прошел – осталось только ощущение причастности к чему-то величественному и единственному, что может быть прекрасным в этом мире – к этому свечению тела, к красоте и совершенству каждой линии. Я жадно припала глазом к щели между двумя коврами, стараясь запомнить все, чему безумная Рыжая Суо решила научить одноруких женщин нашего поселка.
Я видела, как она склонилась над мужчиной, накрывая его своими рыжими волосами, как нежно и в то же время уверенно не позволила ему подняться, как медленно сбросила с себя рубашку, на мгновение замерла над его лицом, давая разглядеть себя…
Я услышала, как из его уст вырываются странные звуки вперемежку с хрипами и всхлипами – и с трудом разобрала, что он… пытается произнести слова молитвы.
А Суо, тихо смеясь своим обольстительным смехом, продолжает медленный танец на его распластанном теле.
В свете лампады я увидела, как сжатая в кулак его рука рвала тонкую шелковую простынь. Второй рукой он точно так же сжимал ее тонкие пальцы. И эта разница между двумя жестами была будто доказательством того, что его раздирали противоречия.
Я забыла, сколько длилось то, что я назвала «танцем огня» – ведь только огонь способен завораживать взгляд и лишать ум чувства времени.
Очнулась только тогда, когда услышала клёкот, исходивший из его горла – он рыдал, отвернувшись от счастливого лица моей подруги. А она нежно и успокаивающе гладила его по спине, будто он был ребенком.
А потом произошло то, что видели все, кто остался гулять во дворе до утра. Но не догадывались, из-за чего это случилось.
Поняла это только я.
Да и то спустя много лет после того ужасного дня: он не мог простить ей такой откровенной любви. Ему достаточно было бы видеть ее шею или кончики пальцев на ноге, зачать «в сраме» дитя, чтобы потом больше никогда не побеспокоить мать семейства «низменными потребностями». Он был таким, как и все остальные. Он не нуждался в любви – хотел жить в браке, в семье, как положено.
