Они вышли на крыльцо. Перед ним стояли оба экипажа. Лошади были впряжены, кучера-казаки сидели на месте.
Резко качнув экипаж, Шорохов поднялся в него, рывком откинул полость, опустился на сиденье, подумал, адресуя компаньонам: «Будь вы все прокляты!»
Вообще-то он уже понял, в чем дело: те самые военные, которые вчера были с ними так беспредельно любезны, теперь решительно не желали, чтобы их четверка вступила в Козлов вместе с казачьим полком. Потому-то он и ушел тайком от компаньонов. Мануков догадался об этом и ворвался в комнату к нему, Шорохову, срывая досаду, а может, и в самом деле испугавшись, что красные могут его здесь захватить.
«Будь вы все прокляты, — еще раз повторил он про себя. — Шарахаетесь от собственной тени».
Мануков тоже поднялся в экипаж, сел рядом с Шороховым. Кучер взялся за вожжи. Кони рванули. Вновь началась дорога.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Классический вариант
Помощник заведующего отделом управления Козловского уездного исполкома Василий Сидорович Горшков был щуплый мужчина двадцати четырех лет. О том, что белоказаки ворвались на территорию Тамбовской губернии и могут напасть на Козлов, он услышал 16 августа от заведующего отделом Федотова.
— Значит, по-твоему, положение наше плевое? — спросил Горшков. Оба они уже знали, что штаб фронта в ближайшие дни покинет
город и вместе с ним уйдут воинские части, его прикрывавшие.
— Да, из некрасивых, — с обычной своей сдержанностью ответил Федотов.
Немедля был создан ревком. Милиция, сто тридцать латышских стрелков и примерно такой же численности отряд коммунаров — вот и все, на что уездная власть реально могла опереться. Правда, пришло наконец сообщение Агентурной разведки: мамонтовцев не семьдесят пять, а лишь от пяти до двенадцати тысяч. Но и любая из этих двух цифр для козловцев была тяжела непомерно.
На всякий случай 18 августа собрали и отправили поездом в Москву, как в самое безопасное место в стране, коммунарских детей. Занимался этим Горшков; проводив состав, почувствовал немалое облегчение, но только возвратился с вокзала в уисполком, как узнал, что мамонтовцы захватили Тамбов. Вскоре это известие широко распространилось по городу. К вечеру оба козловских вокзала заполнили толпы. Поезда на Москву шли, однако, не чаще обычного. Толчея, горы мешков, корзин, узлов на перронах у станционных путей все увеличивались. В числе других руководителей уезда и города наводить там порядок пришлось и Горшкову.
На следующий день выяснилось, что в некоторых учреждениях совработники, хотя никуда не уехали, на работу не вышли. Саботаж? Трусость? Какие-то другие причины? По приказу ревкома выяснять это должен был отдел управления и, значит, лично Горшков, поскольку Федотова уже поставили командиром боевого участка.
Обстановка накалялась. В ночь на 20 августа со стороны Тамбова к городу начали подкрадываться небольшие, по пять-шесть душ, группки мужиков. Военком Козлова, верхом объезжая окрестности, наткнулся на одну из них, с удивлением спросил:
— Куда вы?
— В город! — раздался в ответ смелый выкрик. — Зачем?
— Барахло грабить, когда казаки придут.
— Как! — возмутился военком. — Козлов не сдался и сдаваться не думает.
— Небось сдастся, — послышалось в ответ. — Нужно пока поближе подойти, а то прозеваем.
Подняв нагайку, военком послал в сторону этого голоса лошадь.
Мужики разбежались.
Рассказывая потом Горшкову про этот случай, военком хватал рукой деревянную кобуру своего маузера.
Было понятно, почему тогда самого разного рода известия стекались в отдел управления — отдел административных органов, как стали именовать такие отделы впоследствии. Всех ответственных работников ревком расставил по боевым участкам, Горшкова же не тронули. Он дневал и ночевал у себя в кабинете. К нему-то на огонек и тянулись.
И каких только забот не выпадало на его долю! Как раз в этот день из Москвы пришло сукно на обмундировку милиции. Горшков сразу подумал: «Хорошо, да не вовремя. Если в самом деле налетят мамонтовцы — растащат. Раздать его поскорей кому следует».
В ночь на 21 августа сам он и занимался этой работой: отмерял сукно, резал.
А утром весь город услышал орудийные выстрелы.
В продолжение следующего дня бои шли на дальних подступах, но к вечеру стало ясно: позиций не удержать. Ревком немедленно отдал Горшкову приказ: за исключением личных дел членов партии и сочувствующих, весь остальной архив уисполкома и горкома партии сжечь. Это он до самого рассвета и делал. Утром же, угрожая наганом, выпряг лошадь пожарного обоза, отвез на ближайший вокзал связки канцелярских папок с документами, которые надо было сберечь, погрузил в товарный вагон.
Ему даже удалось переехать в нем с одного козловского вокзала на другой!
Там стояло еще восемь составов. Все они ждали отправки. Охраняла их редкая цепь красноармейцев и бронепоезд.
Командир бронепоезда о важности уисполкомовского груза был уже предупрежден и фазу принял вагон с ним под свою опеку. Горшков, однако, стал ждать, пока составы уйдут. И не зря. В середине дня со стороны подступающего к станции леса мамонтовцы начали обстрел из орудий, пулеметов и винтовок. Патроны у казаков были английские, их пули при попадании взрывались. Для защитников станции это в какой-то мере оборачивалось удачей: даже обычная деревянная стенка вагона вполне служила прикрытием. Пуля выхватывала из нее кусок, но и сама распылялась. Правда, если такая пуля ранила, то почти всегда тяжело.
Красноармейцы и бронепоезд отвечали огнем, две атаки одну за другой отбили. Горшков тоже лежал в цепи, тоже стрелял. Во время второй атаки его ранило в ногу. По счастью, не разрывной пулей, а осколком снаряда и не задев кость. Но дольше задерживаться возле товарных составов ему было нельзя. Наступал срок переключаться на выполнение одного особенного задания: остаться в Козлове после прихода казаков и уйти из него, лишь забрав разведывательную сводку у секретного агента, который под видом купца прибудет в город в свите самого Мамонтова.
Поручение было настолько серьезным, что как раз в ту ночь, когда Горшков жег архив, его самолично разыскал помощник заведующего Агентурной разведкой 8-й армии Кальнин. Они давно знали друг друга, никаких официальностей не потребовалось, как, впрочем, и каких-либо пространных объяснений.
Сидели у жарко горящей печи, швыряли в нее пачки бумаг, и Кальнин говорил:
-..Купцов этих четверо. У того, который нужен тебе, опознавательный знак: лиловый галстук. Прошпилен крупной золотой булавкой. Ну а дальше — пароль… Город тебе хорошо знаком, глаз твой наметан, своих и чужих видишь за версту. В чем трудность? В Козлове тебя многие знают. Но и менее надежному товарищу судьбу такого агента доверить нельзя. Значит, заранее перейди на нелегальное. Смени одежду, сбрей усы…
И вот теперь, устроив прямо в товарном вагоне костер из оставшихся документов и покинув станцию, он, опираясь на палку, проковылял несколько верст от Козлова до деревни, где жила какая-то дальняя его родня. Там забился на сеновал. Настроение было подавленное. Невыносимо болела нога.
• • •
Как и Горшков, Мамонтов 22 августа, на второй день после выхода корпуса из Тамбова, тоже был ранен. Случилось это в пятнадцати верстах от Козлова. В чинном строю ехали по редкому березовому лесу. Вечернее солнце золотило листву и легкие облака в синеве неба, близились сумерки, но пока еще свет дня не померк. И тут откуда-то сбоку затрещали выстрелы. Мамонтов натянул поводья, останавливая лошадь, но она продолжала идти и притом стала валиться назад. Чтобы удержаться в седле, Мамонтов припал к ее шее и почувствовал сильнейший тупой удар по заду.
Все дальнейшее было унизительно. И то, что убитая лошадь придавила его к земле. И страшная боль, пока ему не пришли на помощь. И то, что потом с него не могли снять штаны. Разрезали ножницами. Это же пришлось проделать с кальсонами.
Лечь на носилки он отказался. Стоял, упершись в бок санитарной повозки, захваченной в Тамбове. Присев на корточки за его спиной, врачи стали вытаскивать пулю. Возились долго, все это время приговаривали:
— Вот! Вот она! Вот! Прекрасно, ваше превосходительство. Была на излете. Одну секундочку!.. Очень удачно вошла… Поздравляем, ваше превосходительство!..
Поздравляем! Ух, как бы он их сейчас…
Подвели экипаж. В шинели, но без штанов, забинтованный, стоя и никому не разрешив себя поддерживать, вцепившись в поручни, Мамонтов проехал еще версты три до хутора. И все время молчал, ибо знал, что любое сказанное им сейчас слово прокатится по всем полкам десятикратно перековерканным, и способ уйти от насмешек только один: чтобы окружающие полагали, что ранен он очень легко.
На хуторе сразу вызвал Родионова. Принимал его лежа на животе. Спросил:
