ли врача, но она отвечает, что здесь, на Диани-Бич, есть только один врач и что он сюда не придет. Нужно идти самим, но сейчас это невозможно. Лкетинга снова засыпает и бредит о нападающих на него львах. Он набрасывается на незримых львов, и двум воинам приходится крепко его держать. Это зрелище разбивает мне сердце. Куда делся гордый и счастливый масаи? Мне остается лишь плакать. Присцилла недовольна: «Это нехорошо! Плакать надо, только если кто-то умирает».
Лкетинга приходит в сознание лишь к вечеру и смотрит на меня с изумлением. Я счастливо улыбаюсь и осторожно спрашиваю: «Милый, ты меня помнишь?» – «Помню, Коринна», – тихо отвечает он, глядя на Присциллу и спрашивая, что происходит. Они разговаривают. Он качает головой и не верит своим ушам. Я остаюсь с ним, пока остальные занимаются своими делами. Он голоден, но у него боли в животе. Когда я спрашиваю, не купить ли мяса, он отвечает: «О да!» Я мчусь к мясной палатке, потом обратно. Лкетинга спит. Примерно через час, когда еда готова, пытаюсь его разбудить. Открыв глаза, он смотрит на меня в недоумении. Он не может понять, где он, и грубо спрашивает, кто я такая и что мне от него нужно. «Я Коринна, твоя девушка», – звучит мой ответ. Он не верит. Я впадаю в отчаяние, тем более что Присцилла еще не вернулась с распродажи платков канги[9] на пляже. Я прошу его съесть что-нибудь. Лкетинга злобно ухмыляется. Он не притронется к этой так называемой еде, ибо уверен, что я хочу его отравить.
Я уже не в силах сдерживать слезы. Заметив это, он спрашивает, кто умер. Чтобы сохранять спокойствие, начинаю молиться вслух. Наконец возвращается Присцилла, и я веду ее к больному. Она также пытается поговорить с ним, но тщетно. Через некоторое время женщина восклицает: «Он сошел с ума!» По ее словам, многие мораны, воины, прибывающие на побережье, сходят в Момбасе с ума. Надо заметить, ему очень худо. Не исключено, что его свел с ума кто-то другой. «Что? – заикаюсь я. – Но кто? И как такое возможно?» Я говорю, что не верю в подобные вещи. «Здесь, в Африке, тебе нужно еще многому научиться», – замечает Присцилла. «Мы должны помочь ему!» – умоляю я ее. «Хорошо!» – обещает она. Она пошлет кого-нибудь на северный берег за помощью. Там много воинов масаи. У них есть «главный», который должен решить, что делать.
Около девяти вечера к нам с северного побережья приходят два воина. Хотя мне они не особенно нравятся, я рада, что хотя бы что-то происходит. Они разговаривают с Лкетингой и растирают ему лоб какими-то сушеными цветами с сильным запахом. Лкетинга отвечает вполне вменяемо. Я с трудом могу в это поверить. Буквально недавно он бредил, а сейчас его речь спокойна. Я готовлю всем чай. Я не понимаю, о чем они говорят, и чувствую себя беспомощной и лишней.
Между тремя мужчинами завязался такой дружеский и доверительный разговор, что они меня уже не замечают. Тем не менее они с удовольствием пьют чай, и я отваживаюсь спросить, что все-таки произошло. Один из них немного говорит по-английски. Он объясняет, что Лкетинга плохо себя чувствует, что у него психическое расстройство. Возможно, это скоро пройдет. Сейчас ему нужен отдых и много свободного места. Поэтому спать мы должны порознь. Завтра его повезут на северное побережье, чтобы во всем разобраться. «Но почему он не может спать здесь, со мной?» – недоумеваю я. Скоро, кажется, я не буду верить никому, хотя сейчас моему масаи явно стало лучше. Мне говорят, что моя близость сейчас может «повредить его крови». Даже Лкетинга соглашается с этим. У него, мол, никогда не было такой болезни, стало быть, причина его недомогания – во мне. Я в шоке от услышанного, но у меня нет другого выбора, и я соглашаюсь отпустить его с ними.
На следующее утро все собираются за чаем. Лкетинга в порядке, он стал почти прежним. Эти двое все еще настаивают, чтобы он отправился на северный берег. Смеясь, он говорит: «Теперь я в порядке!» Когда я напоминаю, что сегодня вечером мне нужно ехать в Найроби за визой, он говорит: «Нет проблем! Едем на северное побережье, а потом вместе в Найроби».
Мы на северном берегу. Нас ведут к хижине «главного». Он не так стар, как я думала. Он тепло нас приветствует, хотя и не может нас видеть, потому что слеп. Он терпеливо разговаривает с Лкетингой. Я смотрю на них, ничего не понимая. С другой стороны, я не смею сейчас прерывать их. У меня мало времени. Я хочу просто сесть на ночной автобус, а билет нужно купить за три-четыре часа до отправления, иначе не будет мест.
Через час «главный» говорит мне, что я должна ехать без Лкетинги, потому что Найроби – не для его чувствительной натуры. Они позаботятся о нем, а я должна вернуться как можно скорее. Я соглашаюсь. Случись что-то подобное в Найроби, я была бы совершенно беспомощна. Лкетинге я обещаю, что, если все пойдет по плану, я сяду на автобус завтра вечером и буду дома послезавтра с утра. Печальный, он провожает меня. Он держит меня за руку и спрашивает, правда ли я вернусь. Я его в этом клятвенно уверяю и прошу не беспокоиться. Мол, вернусь, а там посмотрим, что делать. Я полагаю, что, если он действительно нездоров, мы могли бы обратиться к настоящему врачу. Лкетинга обещает ждать и вести себя хорошо, чтобы не повторилось ничего подобного.
Матату отправляется. На душе тревожно. Только бы все было хорошо!
В Момбасе я покупаю билет. До отправления пять часов. После восьмичасовой поездки я наконец рано утром оказываюсь в Найроби. Мне снова приходится ждать до семи, чтобы выйти из автобуса. Пью чай, потом беру такси до визового центра, потому что не знаю, как туда добраться. Приехав, растерянно смотрю вокруг. Белые и черные толкутся у окошек, каждому что-то нужно. Начинаются мытарства с заполнением бесконечных форм – разумеется, на английском языке. Заполнив, жду. Проходит целых три часа, прежде чем меня вызывают. Я искренне надеюсь получить эту несчастную печать. Женщина за окошком, окинув меня равнодушным взглядом, спрашивает, почему я хочу продлить визу еще на три месяца. Отвечаю как можно спокойнее: «Я еще не успела в должной мере насладиться красотами этой замечательной страны и, поскольку располагаю достаточными средствами, могу позволить себе роскошь провести здесь еще три незабываемых месяца». Раскрыв мой паспорт, она листает его и ставит на одной из страниц огромный штамп. Теперь
