— Подождите! — окликает Калеб. Он делает глубокий вдох. — А Нина… Нина не против?
Моника улыбается, в глазах у нее вспыхивают огоньки:
— А кто, по-вашему, попросил меня сюда приехать?
Питер соглашается встретиться со мной в окружном суде, где я должна отменить ордер на арест. Весь процесс занимает от силы десять минут, мокрая печать и судья, задавший единственный вопрос: «Как там Натаниэль?»
Когда я выхожу в вестибюль, Питер как раз стремительно входит через парадную дверь. Он тут же направляется ко мне, от беспокойства уголки рта у него опущены.
— Я приехал так быстро, как только смог, — запыхавшись, оправдывается он, поглядывая на Натаниэля, сжимающего мою руку.
Приятель полагает, что нужен мне для того, чтобы подправить букву закона ради меня, выдавить слезу из каменного сердца судьи, сделать все, чтобы склонить весы правосудия в мою пользу. Неожиданно мне становится стыдно, что я ему позвонила.
— В чем дело? — спрашивает Питер. — Нина, для тебя все, что угодно.
Я опускаю руки в карманы куртки.
— Если честно, я просто хотела выпить чашечку кофе, — признаюсь я. — Просто хотелось хотя бы на пять минут почувствовать себя как раньше.
Взгляд Питера, словно прожектор, заглядывает мне в самую душу.
— Это я тоже могу, — отвечает он и берет меня под руку.
Когда Патрик приезжает в бар «Текила-пересмешник», свободных мест у стойки нет, но бармену хватает одного взгляда на лицо Патрика, после чего он настоятельно рекомендует какому-то залетному бизнесмену взять свою выпивку и сесть за столик в глубине зала. Патрик, наглухо, как в куртку, застегнутый в плохое настроение, плюхается на освободившийся стул и делает знак Стейвесанту. Бармен подходит и наливает, как обычно, «Гленфиддих». Но протягивает Патрику бутылку, а рюмку оставляет у себя.
— На всякий случай, — объясняет он, — если кому-то еще захочется пропустить рюмочку.
Патрик переводит взгляд с бутылки на бармена. Швыряет на стойку ключи от машины — честный обмен — и делает большой глоток виски.
Нина должна была уже побывать в суде и вернуться. Возможно, Калеб пришел домой к ужину. Может быть, они пораньше уложили Натаниэля спать, а сейчас лежат в темноте рядом друг с другом.
Патрик вновь хватается за бутылку. Он раньше бывал у них в спальне. Громадная кровать. Если бы она вышла замуж за него, они бы спали на узенькой койке — настолько близко к ней он хотел быть.
Его собственный брак продлился три года, потому что он верил: если хочешь избавиться от пустоты — заполни ее. Тогда он не понимал, что можно заполнить пустоту, но все равно в этом наполнении не будет содержания. От этого чувствуешь себя еще больше опустошенным.
Патрик подается вперед, когда какая-то блондинка сильно бьет его по плечу.
— Извращенец!
— Какого черта…
Она прищуривается. У нее зеленые, густо подведенные глаза.
— Разве не ты только что шлепнул меня по заднице?
— Нет!
Неожиданно она усмехается и усаживается между Патриком и пожилым мужчиной справа от него.
— Черт! Сколько мне еще прохаживаться, ожидая, пока ты это сделаешь?
Она ставит свой бокал рядом с бутылкой Патрика и протягивает ему руку. С маникюром. Он ненавидит руки с маникюром.
— Меня зовут Ксения. А тебя?
— Неважно, — натянуто улыбается Патрик, отворачиваясь к стойке бара.
— Моя мамочка научила меня преодолевать трудности, — продолжает Ксения. — А ты кем работаешь?
— Директором похоронного бюро.
— Нет, правда?
Патрик вздыхает.
— Я из полиции нравов.
— Нет, шутишь?
Он снова поворачивается к ней.
— Правда. Я полицейский.
Она делает круглые глаза.
— Это значит, что я арестована?
— Все зависит от обстоятельств. Ты нарушала закон?
Взгляд Ксении скользит по его телу.
— Пока нет. — Она окунает пальчик в свой напиток — нечто розовое и пенистое — и касается своей рубашки, потом его. — Хочешь, поедем ко мне и снимем эту мокрую одежду?
Он заливается краской, но пытается сделать вид, что ничего не было.
— Не думаю.
Она подпирает рукой подбородок:
— Похоже, тебе стоит купить мне выпить.
Он собирается ей отказать, но передумывает:
— Хорошо. Что ты пьешь?
— «Оргазм».
— Ну разумеется, — произносит Патрик, пряча улыбку.
Это было бы слишком просто — пойти домой с этой женщиной, потратить презерватив и несколько часов сна и утолить желание, бурлящее в крови. Он мог бы трахнуть ее, даже не называя своего имени. А в ответ, всего на несколько часов, почувствовать, что кто-то хочет его. Хотя бы на одну ночь ему так хочется быть у кого-то на первом месте!
Только здесь уже ничего не изменишь.
Ксения гладит его по шее.
— Я выцарапаю твои инициалы ногтем на двери в женский туалет, — бормочет она, отодвигаясь.
— Ты их не знаешь.
— Я придумаю. — Она машет рукой и исчезает в толпе.
Патрик подзывает Стейвесанта, платит за второй коктейль для Ксении и оставляет для нее на салфетке запотевший бокал. Он покидает бар трезвый как стеклышко, смирившись с тем, что Нина разбила его сердце и он не способен полюбить никого другого.
Натаниэль лежит на нижнем ярусе кровати, я читаю ему на ночь книгу. Внезапно он садится и буквально летит в противоположный конец комнаты, к двери, где стоит Калеб.
— Ты дома, — констатирую я очевидное, но он не слышит. Он поглощен сыном.
Я смотрю на этих двоих, и мне хочется себя ударить. Как я могла поверить, что виноват Калеб?
Комната внезапно оказывается слишком маленькой для нас троих. Я пячусь из нее и закрываю за собой дверь. Внизу я перемываю столовое серебро, которое лежит в сушке уже вымытое. Собираю с пола игрушки Натаниэля. Сажусь на диван в гостиной; потом встаю, не находя себе места, и перекладываю подушки.
— Он заснул.
Голос Калеба задевает за живое. Я поворачиваюсь, скрестив руки на груди. Не слишком ли оборонительная поза? Опускаю руки вниз.
— Я… я рада, что ты дома.
— Правда?
Его лицо ничего не выражает. Калеб выходит из полутьмы и направляется ко мне. Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, но между нами целая вселенная.
Я знаю каждую морщинку на его лице. Ту, что появилась в первый год нашего брака, — он слишком часто смеялся. Ту, что родилась от беспокойства в год, когда он уволился из подрядной компании и начал собственное дело. Ту, что образовалась оттого, что он слишком сосредоточивался на Натаниэле, когда наш сын делал первые шаги и произносил первые слова. Горло сжимает, как в тисках, и все извинения горьким комом стоят в животе. Мы были слишком наивны и верили, что непобедимы, что можем вслепую мчаться по крутым жизненным поворотам на невероятной скорости и не разбиться.
— Ох, Калеб, — сквозь слезы говорю я, — все это… такого не могло случиться с нами.
Он тоже плачет. Мы цепляемся друг за друга, заполняя своей болью пустоты и изломы друг друга.
— Он сделал это. Он сделал это с нашим сыном!
Калеб сжимает в ладонях мое лицо:
— Мы справимся. Мы сделаем все, чтобы Натаниэль поправился. — Но в конце его утверждения прячется еле различимый вопрос. — Нас трое, Нина, — шепчет он. — Мы вместе.
— Вместе, — повторяю я и прижимаюсь губами к его шее. — Калеб, прости меня.
— Тс-с…
— Я не… я…
Он прерывает мои извинения поцелуем. Его поступок заставляет меня замолчать — такого я не ожидала. Потом я хватаюсь за ворот его рубашки и отвечаю на поцелуй. Целую его от всего сердца, целую так, чтобы он не чувствовал медный привкус сожаления. Вместе.
Мы безжалостно раздеваем друг друга: рвем вещи, с треском отдираем пуговицы, которые закатываются под диван, как наши тайны. Нас охватывает злость — злость на то, что это случилось с нашим сыном, на то, что нельзя повернуть время вспять. Впервые за эти дни я могу выплеснуть гнев. Я обрушиваю его на Калеба и сразу понимаю, что он делает то же самое. Мы царапаемся и кусаемся, а потом Калеб бережно укладывает меня навзничь. Наши взгляды встречаются, когда он входит в меня, и каждый боится моргнуть. Мое тело вспоминает, что значит быть наполненной любовью, а не отчаяньем.
Последнее дело, над которым мы работали с Моникой Лафлам, не увенчалось успехом. Она прислала мне отчет, в котором сообщалось, что ей позвонила некая миссис Грейди. Якобы ее семилетний сын Эли, после того как вылез из ванны, схватил полотенце с Микки Маусом и начал изображать половой акт, а потом сказал, что к нему приставал отчим. Мальчика отвезли в медицинский центр в Мэне, но следов насилия обнаружено не было. А еще Эли страдал от расстройства, называемого оппозиционно-вызывающим поведением.
