— Спасибо тебе, Калеб.
— Я не то хотел сказать, и тебе это известно.
Мои щеки пылают.
— Да неужели!
Патрик, который чувствует себя не в своей тарелке, начинает засовывать снимки в конверт.
— Мне кажется, мы должны поговорить об этом в другом месте, — многозначительно говорит Калеб.
Натаниэль зажимает уши руками и зарывается сбоку, между диванными подушками и ногой Патрика.
— Посмотри, до чего ты довел ребенка, — говорю я.
Безумие, воцарившееся в комнате, всех оттенков пламени, оно давит на него, поэтому Натаниэлю приходится съеживаться настолько, чтобы суметь забиться между подушками. В кармане Патрика, с той стороны, где к нему крепко прижимается Натаниэль, лежит что-то твердое. Сами штаны пахнут кленовым сиропом и ноябрем.
Его мама опять плачет, отец кричит на маму. Натаниэль помнит, что раньше, когда он всего лишь будил их поутру, они уже были счастливы. Теперь же, что бы он ни делал, похоже, он все время поступает неправильно.
Он знает, что это правда: во всем случившемся виноват только он. А сейчас, когда он стал грязным, изменился, родители не знают, что с ним делать.
Как бы он хотел, чтобы они снова улыбались! Как бы он хотел дать ответы на все вопросы! Но он не может преодолеть стоящую в горле преграду: «Об этом нельзя никому рассказывать».
Мама вскидывает руки и идет к камину, поворачивается к остальным спиной. Она думает, что никто не видит ее лица, и заливается слезами. Отец с Патриком изо всех сил стараются не смотреть друг на друга. Их взгляды, как мячики, отскакивают от предметов в крошечной комнате.
Когда к нему вернется голос, Натаниэль вспомнит случай, когда прошлой зимой у мамы не завелась машина. Мама повернула ключ, мотор гудел, завывал и завывал, пока не ожил. Натаниэль то же самое чувствует в своем животе. Зажигание, ворчание, крошечные пузырьки, поднимающиеся по горлу. Что-то душит его, раздувает грудную клетку. Имя, которое рвется наружу, какое-то невнятное, вязкое, как каша, даже отдаленно не похожее на толстую, ноздреватую глыбу, которая за минувшие недели поглотила все его слова. Если честно, сейчас, когда оно вертится у него на языке — горькая пилюля! — трудно поверить, что такое крошечное слово могло заполнить его всего изнутри.
Натаниэль боится, что его никто не услышит, потому что слишком много злых слов летает по комнате, как воздушные змеи. Поэтому он становится на колени, прижимается к Патрику, прикрывает ухо полицейского ладошкой, как рупором, и говорит, говорит.
Патрик чувствует слева теплый вес тела Натаниэля. И не удивительно: Патрик и сам пытается спрятаться от колкостей, которые Калеб с Ниной отпускают друг другу. Натаниэлю, должно быть, тоже не по себе. Полицейский приобнимает ребенка.
— Все в порядке, Кузнечик, — бормочет он.
Потом он чувствует, как пальцы Натаниэля касается его затылка. В его ухо льется звук. Он не больше, чем дыхание, но Патрик продолжает ждать. Он еще раз обнимает Натаниэля, на этот раз за его поступок. Потом вмешивается в перепалку Калеба и Нины:
— Кто такой, черт возьми, отец Глен?
Логичнее всего обыскать церковь во время службы, когда отец Шишинский — также известный среди детей, которым, как и Натаниэлю, трудно произнести его фамилию, как отец Глен, — так или иначе занят. Патрик не помнит, когда последний раз искал улики в пиджаке и галстуке, но не хочет выделяться из толпы. Он улыбается незнакомым людям, которые гуськом идут в церковь к девяти утра, а когда все поворачивают в основной неф, он идет в противоположном направлении, вниз по лестнице.
У Патрика нет ордера на обыск, но это общественное место и ордер здесь не нужен. Тем не менее он продолжает неслышно двигаться по коридору, не желая привлекать к себе внимание. Минует класс, где, как рыбки, вертятся за крошечными столами ребятишки. Куда бы на месте священника он спрятал ящик для пожертвований?
Нина рассказала ему, что однажды в воскресенье Натаниэль вернулся домой в других трусиках. Возможно, это ничего и не значит. Но, с другой стороны, возможно, что-то да означает. И работа Патрика заключается в том, чтобы перевернуть каждый камешек, — когда придет пора припереть Шишинского к стенке, у него на руках будут все козыри.
Ящика для пожертвований нет ни возле фонтанчика, ни у туалета. Ни в кабинете Шишинского — комнате с отделанными деревом панелями, где весь пол завален кипами религиозных текстов. Он подергал пару дверей в коридоре — заперто.
— Вам помочь?
За спиной Патрика стоит учительница воскресной школы — женщина, всем обликом напоминающая мать настоятельницу.
— Ох, прошу прощения, — извиняется он, — не хотел срывать вам урок.
Он пытается задействовать все свое обаяние, но эта женщина, наверное, привыкла к лести, к детским ручкам в банке с печеньем. Патрик продолжает выкручиваться на ходу:
— Понимаете, мой двухлетний сынишка только что намочил штанишки во время проповеди отца Шишинского… а я слышал, у нас где-то есть ящик для пожертвований…
Учительница сочувственно улыбается.
— Водичка всегда просится наружу, — говорит она, заводит Патрика в класс, где к ним поворачиваются пятнадцать крошечным мордашек, и вручает ему большой синий ящик от «Раббермейд». — Понятия не имею, что там, но желаю удачи.
Через несколько минут Патрик уже прячется в котельной — первом попавшемся месте, где его никто не побеспокоит. Он стоит по колено в старой одежде. Тут лежат вещи, которым уже лет по тридцать, туфли со стертыми подошвами, детские зимние комбинезоны. Он находит семь пар трусов — три пары розовых, с изображением Барби. Разложив оставшиеся четыре на полу, он достает из кармана сотовый и набирает номер Нины.
— Как они выглядят? — спрашивает он, когда снимает трубку. — Трусы.
— Что там за гул? Ты где?
— В церковной котельной, — шепчет Патрик.
— Сегодня? Сейчас? Ты серьезно?
Патрик нетерпеливо тычет пальцем в перчатке в трусы.
— К делу. У меня есть трусы с роботами, еще с грузовиками, две оставшиеся пары просто белые с синей каемкой. Ничего не узнаешь?
— Нет. У него были широкие трусики, «боксерки». С бейсбольными рукавицами на них.
Он не может себе представить, как она помнит такие мелочи. Сам Патрик даже не мог бы сказать, какое белье надел сегодня.
— Нина, здесь нет ничего похожего.
— Они должны быть там!
— Если он их сохранил, в чем мы не уверены, они, скорее всего, спрятаны у него в квартире.
— Как трофей, — добавляет Нина, и от ее грустного голоса Патрику становится больно.
— Если они там, мы обязательно найдем их, когда придем с ордером на обыск, — обещает он. Свои истинные мысли он не озвучивает, но сами по себе трусы ничего не доказывают. Существует тысячи объяснений подобного рода уликам; вполне вероятно, он знает их все.
— Ты разговаривал…
— Пока нет.
— Ты же мне позвонишь, да? После вашего разговора?
— А ты как думаешь? — отвечает Патрик и вешает трубку.
Он наклоняется, чтобы сложить разбросанные вещи назад в коробку, и замечает что-то пестрое в нише за паровым котлом. Согнувшись, он протягивает руку, но достать это «что-то» не может. Патрик оглядывается, находит кочергу и засовывает ее за котел. Он цепляет предмет за уголок — возможно, это бумага? — и подтягивает поближе, чтобы суметь ухватить.
Бейсбольные рукавицы. Стопроцентный хлопок. «Гэп», размер XXS.
Он достает из кармана коричневый бумажный пакет. Рукой в перчатке разворачивает трусики. Сзади слева, чуть в стороне от центра, засохшее пятно.
В узкой котельной, прямо под алтарем, где отец Шишинский в этот момент читает вслух Библию, Патрик склоняет голову и молится, чтобы в такой печальной ситуации, как эта, обнаружился проблеск чистого везения.
Калебу этот смех напоминает крошечное землетрясение, сотрясающее грудную клетку Натаниэля. Он еще плотнее прижимает ухо к груди сына. Натаниэль лежит на полу, Калеб — рядом.
— Скажи еще раз, — требует Калеб.
Голос у Натаниэля писклявый, слоги нанизываются на ниточку. Его горлу придется еще раз учиться держать слово, баюкать его каждой мышцей, взвешивать на языке. Сейчас для него все в новинку. Сейчас это трудная работа.
Калеб не в силах удержаться и сжимает руку Натаниэля, когда звук, резкий и осторожный, с трудом вырывается наружу:
— Папа.
Калеб улыбается так, что рот расползается от уха до уха. Он слышит чудо, рождающееся в легких сына!
— Еще разок, — просит Калеб и прижимает ухо, чтобы лучше слышать.
Воспоминание: я по всему дому ищу ключи от машины и уже опаздываю и в садик, и на работу. Натаниэль в куртке и сапожках ждет меня.
— Думай! — говорю я себе и поворачиваюсь к сыну. — Ты не видел мои ключи?
