бога — далеко». Боялись именно как капитана. Он тут, близехонько. Может дубиной по загривку пройтись, а то протянет лапу и за ухо выдерет, как нашкодившего кутенка. Петр Михайлов любил порядок.
Сержант Бухвостов находился при фланговом орудии. От других солдат Сергей Леонтьевич отличался только сединой в висках.
Он старательно следил, чтобы вовремя засыпа́ли порох в дуло. Сам крепко укладывал его деревянным тяжелым прибойником. Ставил тугой тряпичный пыж. Помогал бомбардирам поднять ядро. С некоторою торжественностью принимал горящий пальник, подносил его к фитилю.
Ладонью затенив глаза, следил, как ядро падает на крепостную стену. Могучая стена. Пылится, не крошится. Но пушкари — народ упрямый.
— Давай ядро! — кричит сержант солдатам.
Привыкли бомбардиры к огню, привыкли к проносящейся над головой опасностью.
Бухвостов командовал громко, все делал отчетисто. Он старался хоть в бою отдалиться от мыслей, не дававших покоя.
В этот день случилось событие, истинное значение которого было скрыто почти от всех.
На батарее появился человек странного вида. Его широченные плечи распирали поповский подрясник. Наперсный крест с оловянной цепью болтался на груди.
— Э-эй! — совсем не по-священнически крикнул вновь прибывший. — Не видал ли кто моего сынка Тимошку?
Все, кому хоть раз доводилось встречать Тимофея Окулова, сразу узнали его отца. С сыном они были, что называется, на одно лицо. У олонецкого священника Ивана Окулова была такая же докрасна обветренная кожа, облупившийся нос и зычная речь. Только седые, даже пожелтевшие, волосы отличали его от сына.
Появился он на батарее неожиданно. Сначала никто не заметил пришедшего с ним солдатика. Тот жался к стороне, утирал коротковатый нос обшлагом рукава, в котором утопали пальцы.
Священник взял солдатика за плечо, поставил перед собой и объявил громогласно — иначе говорить не умел:
— От самой Ладоги везу молодца. Со слезами умолил, говорит — необходимейшее у него дело к сержанту Бухвостову. Я лошаденку хлестнул, а он за мной версты две вприскочку бежал, пока не упал на дороге. — Окулов закашлялся, точно в бочке загрохотало. — Кто тут Бухвостов?
Сергей Леонтьевич давно уже разглядел солдатика. Хотел подбежать к нему, да вовремя сообразил — этого делать нельзя.
Наверно, все обошлось бы. Но на громкие голоса из холщовой палатки выглянул сам бомбардирский капитан. Он выполз на четвереньках. А когда выпрямился, оказался на голову выше всех стоявших рядом.
Васенка даже на цыпочках не достала бы до верхнего кармана его лосиного камзола.
— Ты кто? — спросил Петр.
Солдатик, вытянувшись и задрав подбородок, пропищал:
— Барабанщик Василь Крутов!
Васена не знала, кто этот великан. Она удивленно смотрела на него, на толпившихся вокруг солдат.
В эту минуту поблизости заухало ядро. Бухвостов бросился к барабанщику, прижал его к земле, закрывая русую головенку.
Петр взглянул на сержанта и с укором пробасил:
— Во многих баталиях видал я тебя, Леонтьич. А вот как струсил, вижу впервой.
Бомбардирскому капитану не хотелось позорить «первого российского солдата», и он снова повернулся к маленькому барабанщику. Длинным протабаченным пальцем прикоснулся к его лбу, сказал неодобрительно:
— Смазлив, как девчонка.
Бухвостов заговорил торопливо:
— Совсем ребятенок. Его бы в обоз отослать…
— Зачем? — спросил Петр. — Нечего ему за бабий подол держаться. Вчера у Голицына барабанщика убило. В полк!
Бомбардирский капитан не смотрел больше ни на солдатика, ни на растерявшегося сержанта. Он разговаривал с Иваном Окуловым:
— Издалека ли пожаловал, батюшка?
— В Ладоге был, у владыки, — ответил священник и повторил вопрос, с каким появился на батарее: — Не знаешь ли, господин офицер, где мой сын, Окулов Тимошка?
11. НЕВО́-ОЗЕРО
В тихой безлюдной бухте сойма переждала бурю. Она не совсем еще стихла, когда сурового полотна парус вынес деревянное суденышко на простор Ладожского озера.
Тимофей Окулов и Михайла Щепотев плыли, зорко поглядывая, но не таясь. От берегов отошли далеко. На горизонте пустынно. Не видать ни рыбачьих шняв, ни военных бригантин. То ли буря всех разогнала, то ли начавшаяся война заставила одних отсиживаться в хатах, других научила осторожности.
Кажется, во всем мире, меж водой и небом, только и есть одна живая, движущаяся черточка — окуловская сойма.
Тимофей, сидя на корме, правил парусом. Веревку намотал на руку. Тяжелая перекладина, оттягивавшая полотно, время от времени проносилась над головой. Тимофей чувствовал перемену ветра загодя; еще не подуло, а кормчий уже поставил парус. Щепотев, растянувшись на днище, смотрел, как ловко Окулов «берет ветер».
— Ну что, сержант, — спросил Тимофей, — не жалеешь, что отправился со мной? Дорога-то далекая, не гладкая…
Щепотев бросил в ответ:
— Состарюсь, облысею, зубы порастеряю, тогда и стану выбирать дорожку поближе, поглаже.
Как-то не верилось, что Михайла Иванович когда-нибудь состарится, его кудрявые волосы поседеют, блестящие глаза поблекнут, трубный голос охрипнет. Нет, невозможно это. Таким ему до последнего часа по жизни шагать, удачливому, веселому и бешено смелому. Солдаты до старости не живут.
Окулову пришел на память разговор с Шереметевым за несколько дней до похода на озеро. Фельдмаршал сказал:
— Выбирай, с кем пойдешь. Дадим тебе любого.
Ладожанину захотелось поймать Шереметева на слове. Вовсе не веря в сбыточность, скорее шутки ради, он назвал сержанта Щепотева. Михайла Иванович пришелся по душе Окулову с того часа, как услышал его на военном совете, а потом увидел во время ночной передвижки ладейной флотилии по берегу, из озера в Неву. Да, с таким сотоварищем не пропадешь, такой не выдаст, из любой беды выручит.
Конечно, Тимофей предвидел ответ фельдмаршала:
— Щепотев нам здесь крепко надобен.
Лицо у Бориса Петровича стало неприятно отчужденным. Задумался, точь-в-точь — скупец над своими сундуками. С этим червонцем расставаться жаль, да и тот рублевик уж очень хорошей чеканки. Сказал со вздохом:
— Дело твое великой важности… Ладно, пойдет с тобой сержант Щепотев.
Михайла Иванович негодовал, зачем его отсылают из-под Нотебурга, когда здесь со дня на день должен начаться штурм. Справедливо считая, что во всем виноват попович, он даже немного поругал его. Но потом смирился.
Хорошо было лежать на дне соймы и смотреть в небо. Уже вдали от берегов, сержант сказал примирительно:
— Что ж, можно и по озеру погулять.
Тогда Тимофей произнес с суровостью в голосе:
— Дай бог вынести нам головы из этой прогулки.
Щепотев знал, что попович не из робких. Глубокая серьезность сказанных им слов заставляла подумать о многом. Правда, что Ладога шуток не любит. Правда и то, что приказ, полученный Окуловым, был из тех, какие надо либо выполнить, либо умереть.
С начала войны, и в особенности когда она переместилась вплотную к Ладожскому
