подстрекали к восстанию, но в то же время кронштадтский мятеж был мелкобуржуазным восстанием против социалистической системы экономического принуждения»[125].
Кронштадтский мятеж явился следствием стихийных восстаний крестьян и выступлений рабочих, охвативших всю страну. В совокупности эти движения означали массовый протест против большевистской диктатуры и исчерпавшей себя политики военного коммунизма. Это было выступление народа против правительства, и восстание в Кронштадте стало наиболее красноречивым и драматическим выражением народного протеста.
Глава 4
ПЕРВАЯ АТАКА
Большевики, столкнувшись с сильнейшим внутренним кризисом, решили как можно скорее подавить восстание. Речь шла о судьбе их правительства. С одной стороны, название «Временный революционный комитет», принятое лидерами мятежников 2 марта 1921 года, было не чем иным, как провокацией, вызовом, брошенным в лицо существующему правительству. Однако еще более опасным было первое требование резолюции, принятой на линкоре «Петропавловск». Призывая к новым выборам в Советы, «ввиду того, что настоящие Советы не выражают волю рабочих и крестьян»[126], мятежники ставили под сомнение законность власти большевиков. 3 марта в первом номере кронштадтских «Известий» опять был поднят этот вопрос. Коммунистическая партия полностью отделилась от народа, гласила передовица. Только общими усилиями трудящихся масс, действуя через свободные выборы в Советы, можно спасти страну от дальнейшей нищеты и угнетения.
Учитывая недавние беспорядки в Москве и Петрограде, неутихающие крестьянские восстания, подобное заявление явно носило подрывной характер в глазах властей. Если не принять срочных мер, то Кронштадт может повлечь всеобщий переворот.
Оживление в эмигрантской среде являлось еще одной причиной для беспокойства. После Гражданской войны, длившейся почти три года, советские лидеры испытывали священный страх перед контрреволюционными заговорами. Партия, питаясь нескончаемым потоком слухов, была охвачена «белой паникой» (сравнимой с «красной паникой» на Западе). Многие большевики, особенно в первые дни восстания, когда царило всеобщее замешательство и не было достоверной информации о происходящем, предполагали, что здесь не обошлось без антисоветского заговора. После длинного перечня генералов – Корнилов, Краснов, Миллер, Юденич, Колчак, Деникин, Врангель, – за спиной которых стояли Антанта и русская оппозиция, генерал Козловский казался подходящей фигурой. Когда известие о восстании достигло Петрограда, зять Зиновьева разбудил Виктора Сержа, жившего в «Астории». «Кронштадт захвачен белыми. Мы ждем распоряжений», – взволнованно сообщил он[127].
Вряд ли большевики подозревали о существовании секретной «Докладной записки», поступившей в Национальный центр, но они понимали, что разрабатываются планы поставки продовольствия, медикаментов и оружия в мятежный Кронштадт. Как вы помните, советские чекисты перехватили переписку лидеров эсеров. Большевики знали и о предложении Чернова оказать помощь мятежникам. Кроме того, о кампании по сбору денег, проводившейся кадетами и октябристами, сообщалось в эмигрантских газетах. Не прошла незамеченной деятельность Цейтлера и Гримма в Финляндии.
То, что эмигранты в Париже, Берлине и Гельсингфорсе внезапно оживились, несомненно, повлияло на решение правительства быстро и решительно подавить мятеж.
Получается, что обвинения в контрреволюционном заговоре были не просто сфабрикованной пропагандистской уловкой, а скорее пропагандой в сочетании с искренним беспокойством, связанным с мрачной перспективой возрождения Белого движения. В любом случае, большевики пользовались всеми средствами, чтобы дискредитировать кронштадтцев в глазах народа. Какой эффект произведет восстание на армию? Ответ на этот вопрос вызывал особое беспокойство властей. Если придется привлечь армию к подавлению мятежа, то надо представить восстание как опасное контрреволюционное движение. По этой причине Козловского связали с белыми генералами и назвали «новым Юденичем»[128], угрожающим Петрограду с Балтики.
Циркуляр, направленный в Красную армию, обвинял мятежников в попытке прервать мирные переговоры с поляками в Риге; за Кронштадт, объяснили солдатам, их демобилизуют и позволят вернуться домой.
Кроме того, объясняли большевики, восстание является «частью большого плана спровоцировать волнения в Советской России, чтобы нанести вред ее положению на мировой арене»[129]. Белые задумали не только подтолкнуть поляков к интервенции – их не устраивает ослабление напряженности в отношениях с Западом. Они стремятся не допустить никаких сбоев в политике Соединенных Штатов в сторону примирения с Советской Россией. Согласно большевистской печати, новый республиканский президент Уоррен Гардинг готов возобновить торговые отношения с Россией. Откуда эта удивительная уверенность? По всей видимости, ее внушил визит богатого бизнесмена Фрэнка А. Вандерлипа[130], имевшего связь с влиятельными людьми в Вашингтоне.
На X съезде партии Лев Каменев столь же бездоказательно заявил, что контрреволюционеры твердо решили помешать заключению торгового соглашения с Британией.
Как сообщал Леонид Красин из Лондона, «некоторые лица стараются отсрочить, а если получится, сорвать переговоры»[131]. Однако Красин был уверен, что Кронштадт ждет та же судьба, что и предыдущие заговоры белогвардейцев. Советское правительство, говорил он, в течение трех лет успешно справлялось с трудностями, и Кронштадт не будет исключением.
Большевиков сильно беспокоила решимость эмиграции получить доступ к Кронштадту и использовать его в качестве плацдарма для высадки на материк. Это означало ни много ни мало как возобновление гражданской войны, а если учесть, что страна и так была на последнем дыхании, то советский режим мог не пережить этого удара. Другими словами, власти не столько боялись самого восстания, сколько его последствий. Реальная опасность, сказал Ленин в своем выступлении на открытии X съезда партии, состоит в том, что Кронштадт может стать «шагом, лестницей, мостом»[132] для возрождения Белого движения.
Именно по этой причине Ленин и его соратники видели в моряках контрреволюционеров. Скажите нам, кто ваши сторонники, – и мы скажем вам, кто вы, – казалось, думали большевики. Они говорили о мятежниках не как о злейших врагах народа, а как о своенравных братьях, в равной степени достойных жалости и осуждения. «Мы очень долго ждали, – сказал Троцкий на параде войск, подавивших мятеж, – когда наши товарищи матросы увидят собственными глазами, кто руководит их мятежом». Примерно в том же духе высказался Бухарин на III съезде Коминтерна: «Кто говорит, что Кронштадтское восстание было белым? Нет. Ради идеи, ради нашей цели, мы были вынуждены подавить мятеж наших допустивших ошибку братьев. Мы не можем видеть в кронштадтских моряках своих врагов. Мы любим их как братьев, как собственную плоть и кровь».
У зарубежных коммунистов вроде Виктора Сержа и Андре Моризе подобные заявления вызывали сильнейшее недоумение. Их убеждали, что Кронштадт является простым повторением антибольшевистских движений времен Гражданской войны, но они были удивлены и обеспокоены тем, что советские лидеры не говорят о преступных замыслах, которые разделяют белые легионы и их сторонники, придерживаются тактики умалчивания. Однако они понимали, перед какой дилеммой оказались их товарищи-большевики: удержать власть и при этом сохранить идеалы революции. После серьезной переоценки ценностей и с «невыразимой мукой» Серж принял сторону советских коммунистов, даже при том, что Кронштадт, по его словам, был по-своему прав, а партия, раздутая от непрерывного притока охотников за властью, не вызывала
