Мы могли убежать с любого урока. Только не с истории. Потому что у Маргариты Николаевны уроки всегда были интересные. Даже веселые. Она почти на каждом из них рассказывала какой-нибудь примечательный исторический случай. А иногда — два или три случая. И поэтому мы внимательно слушали ее. В учебниках не было этих случаев.
Особенно она любила рассказывать про всех Маргарит, какие только встречались в курсе истории средних веков, — и про Маргариту Наваррскую, которая написала «Гептамерон» в духе «Декамерона» (а «Декамерон»-то мы уже знали!), и про Маргариту Датскую, которая умудрилась стать королевой Дании, Норвегии и Швеции, вместе взятых, и про Маргариту Французскую, после свадьбы которой в Париже была знаменитая Варфоломеевская ночь — резня гугенотов, и еще про всяких других Маргарит: Пармскую, Австрийскую, Анжуйскую…
Но особенно запомнилась нам та Маргарита, которая сбежала из монастыря и стала женой Дольчино, вождя крестьянского восстания в Италии. Раскрыв рот, наши девчонки слушали о подвигах отряда крестьянок, которым она руководила. И кто-то даже заплакал, когда учительница рассказала, как заживо сожгли эту Маргариту на глазах мужа.
Каждую новую Маргариту наш класс встречал веселым оживлением.
— Опять Маргарита! — громко говорил самый великовозрастный наш ученик, здоровенный рыжий верзила Генка Лугов. — И откуда только они берутся?
— История без Маргарит не обходится! — улыбаясь, отвечала ему наша учительница и, откинув со лба черную прядь, продолжала урок.
Как-то после рассказа об очередной средневековой Маргарите Генка Лугов спросил:
— А вы тоже надеетесь войти в историю, Маргарита Николаевна?
Наша учительница улыбнулась, развела руками.
— Только вместе с вами, ребята! — сказала она. — С вами-то я обязательно в историю войду… В какую-нибудь историю, но войду!..
Мы поняли. И посмеялись. Потому что совсем недавно у нас действительно была одна «история». Мы всем классом избили трех «ремесленников», которые после уроков, в темноте, приставали к нашим девчатам. Эту драку увидел и прекратил директор. И Маргарите Николаевне, кажется, из-за этого влетело. Но она особенно не ругала нас. Просто вот так иногда «подковыривала».
Мы почти ничего не знали о ее жизни. Мы знали только то, что в Алма-Ату она попала из Белоруссии с волной беженцев. А у нас полкласса были эвакуированные.
Мы знали, что такое бросить свой дом и очутиться в незнакомом, переполненном беженцами городе. Поэтому даже после уроков, по дороге домой, наши ребята ни о чем не расспрашивали Маргариту Николаевну. Мы, а общем, представляли себе, как она может жить.
Она была очень занята в школе. У нее были классы, которые занимались во всех трех сменах. У нее было очень много общественных дел. Нам казалось, что Маргарита Николаевна каждый день приходит в школу рано утром и уходит поздно вечером. И поэтому мы страшно удивились, когда летом, после экзамена по истории, она собрала нас в кучу и сказала, что прощается с нами, что она окончила курсы радистов и уезжает на фронт.
Когда наша учительница успела закончить эти курсы? Она ведь все время проводила в школе!.. Неужели по воскресеньям, вместо того чтобы отдыхать, она училась на радистку?..
Но думать над этим долго мы не могли — слишком сильно завидовали ей, чтобы серьезно думать о чем-то другом.
Мы всем классом проводили ее в тот день до дома.
Девчонки даже поплакали на прощанье. А Маргарита Николаевна обещала с осени писать нам письма. На школу. Для всего класса.
Я так и не дождался ее писем. В августе маму вызвали в Москву, и мы получили пропуск. Я уже думал, что никогда больше ничего не узнаю про Маргариту Николаевну, как вдруг встретил ее сентябрьским днем в Москве, на Арбате — прямо столкнулся с ней нос к носу.
Она была в военной форме. На ее плечах были зеленые полевые погоны с маленькой звездочкой младшего лейтенанта. На пышных черных волосах лихо сидела новенькая пилотка. Маргарита Николаевна шла неторопливо и глядела по сторонам. И очень обрадовалась мне.
— Я только сегодня утром попала в Москву, — сказала она, когда мы поздоровались. — А ночью улетаю на задание. И вот решила побродить. Просто так. В музеях я до войны была… И сейчас там все равно самого ценного нет… А города почти не знаю…
— Хотите, я буду показывать вам Москву? — спросил я.
— А ты не спешишь?
— Что вы! У меня бездна времени!
Вообще-то мне надо было спешить. Но что могли означать мои дела перед такой встречей? Человек улетает на задание, в тыл врага!..
— Ну, что ж, показывай!..
— Я только позвоню. Ладно?
— Звони.
Я позвонил из ближайшего автомата, сказал, чтобы меня не ждали, и повел Маргариту Николаевну прямо к Москве-реке, через мост, в тылы громадного, разрисованного в те годы нелепыми маскировочными полосами жилого дома Совнаркома.
Здесь, пройдя через низенькую подворотню, я подвел Маргариту Николаевну к вросшей в землю церквушке.
— Мальчишки говорят, что это церковь Малюты Скуратова, — сказал я. — А вот это его дом.
Рядом стоял старинный каменный дом с малюсенькими окошечками.
— Мальчишки говорят… — повторила Маргарита Николаевна и усмехнулась. — А точно?
— Точно не знаю.
Мне стало стыдно, и я опустил глаза. Может, вообще не нужно было вести ее сюда?
— Давай посмотрим, — предложила она.
Мы обошли церковь и дом со всех сторон, и Маргарита Николаевна повозмущалась тем, что они обезображены позднейшими пристройками.
— Но вообще-то похоже, — сказала она. — Здания очень древние. Может, твои мальчишки и не врут… Вот погоди — кончится война, вернусь и установлю это точно.
Мы до темноты бродили в тот день по Москве. Я показал ей консерваторию и дворец Морозова на Спиридоновке, и тихие Патриаршие пруды, и один очень красивый дом на улице Герцена, и зеленый Миусский сквер, на котором прошло мое детство и над которым возвышались в то время обломанные темные стены храма Александра Невского.
А когда мы устали, я позвал Маргариту Николаевну к себе — пить чай.
Мама уже вернулась с работы, и поэтому мы не только попили чай с сахарином, но и пообедали. И затем посмотрели из окна на один из первых московских салютов.
Потом Маргарита Николаевна взглянула на часы и потянулась к пилотке. Я проводил свою учительницу до трамвайной остановки. Ей нужно было ехать на трамвае «Б». Куда ехать, она не говорила. А я не спрашивал, потому что понимал: она и не может мне этого сказать.
Она крепко ¿жала мою руку, когда появился из-за угла трамвай «Б».
— Будь здоров, — сказала она. — Спасибо за то, что показал мне Москву. Я ее теперь по-другому увидела.
Она, оказывается, очень теплая… Ну, пока! Вернусь с задания — зайду к тебе.
Маргарита Николаевна говорила это, уже поднимаясь на подножку трамвая.
— А когда вы вернетесь?
— Разве я знаю? — Она улыбнулась мне сверху. — Этого никто не знает.
Трамвай тронулся. А Маргарита Николаевна все еще стояла у дверей и махала мне пилоткой.
Я много месяцев ждал, что вот однажды постучат в дверь и я увижу на лестнице свою учительницу и снова пойду показывать ей Москву. Я даже продумал весь маршрут — хотелось показать очень многое…
Но я так и не дождался ее стука в дверь.
«Может, Маргарита Николаевна забыла? — думал я. — А может, просто она вернулась с задания в другой город? Мало ли что может быть!..»
Почему-то не хотелось думать о худшем. Никак не хотелось об этом думать…
И вот только вчера вечером, двадцать лет спустя, я узнал, что Маргарита Николаевна не забыла и не попала в другой город…
Меня пригласил вчера в гости сосед, полковник в отставке.
Когда-то, в войну, он был заместителем редактора фронтовой газеты. И теперь почему-то вспомнил об этом, стал рассказывать и даже похвалился тем, что сквозь все годы и невзгоды сумел пронести и сберечь подшивку своей газеты.
— Покажите ее мне! — попросил я. — Я никогда не видал фронтовых газет…
И вот я осторожно переворачиваю грубые листы газетной бумаги. И на одном из этих листов я вижу знакомое лицо, знакомые веселые темные глаза и лихую пилотку на пышных черных волосах.
Я останавливаюсь и читаю заголовок над этим портретом: «Подвиг разведчицы».
Это о ней. О Маргарите Николаевне. О том, как ее рацию запеленговали, как радистка отстреливалась, пока не передала все, что было нужно, как ее потом схватили, пытали и повесили в деревне недалеко от Минска.
Это было в начале сорок четвертого года. А в середине его через всю Москву грязной, серой, многокилометровой лентой прошли пленные гитлеровцы, которых окружили под Минском.
Я видел эту единственную фашистскую демонстрацию в Москве. Я до сих пор помню бравых генералов и офицеров, которые четкими рядами вышагивали во главе колонны, грязных солдат с распущенными обмотками, которые кое-как плелись в середине, и поливальные машины в конце колонны. Сменяя друг друга, эти машины шли за пленными фашистами по улице Горького и Садовому кольцу и смывали с мостовой грязь.
