переписки и свиданий. Знаешь, Ромеев, — вальяжно продолжал Файгенблат, — здесь такое место, что так и тянет уехать куда-нибудь на все четыре стороны! Посмотри, — кивал он в сторону гор, покрытых синеватой дымкой, — смотри, вон там Югославия, Македония, там — Греция, Средиземное море, острова. Хочется бросить все и просто попутешествовать!
— Ты и так скоро уедешь, — напомнил я, — в свою земельку обетованную.
Файгенблат вздохнул.
— Эх… нет. Чувствую я, Валера, что придется мне вкалывать всю жизнь в каком-то Иерусалиме, вечно денег нет, вечно.
— Тут-то я тебя не понимаю, — я усмехнулся, — ты, как настоящий еврей, Гена, должен разбогатеть. Ты просто обязан это сделать. А потом купишь себе остров где-нибудь в Средиземном море, и я буду приезжать к тебе в гости. Примешь?
Файгенблат, помолчав, сказал, поглаживая большим пальцем свою темную щетину:
— Конечно, не все евреи так уж богаты, Валера, но… — он пожевал губами, — но на самом деле что-то в этом есть…
— В чем?
— Да в нашей крови, — сказал Файгенблат. — Ты только не думай, что я тут иудейством кичусь, но это так, Ромеев. Что-то в этом есть. Знаешь, когда я был маленьким — мы с тобой в школе учились, в третьем или четвертом классе — вот тогда я не совсем понимал, что я еврей… мне бабушка сказала, что хочет умереть в Израиле. Я страшно удивился и спросил, почему. А она говорит, что когда рождается человек, то у него еще ничего, никого нет, кроме родственников. А потом он живет и начинается настоящее, и человек, он помнит, конечно, кто его родил, но это ему не очень интересно, не нужно. А когда умираешь, вот что начинается, Ромеев. Когда он рождался, ему было все равно, ведь он ничего не понимал, не видел, кто рядом. Ну, видел-то видел, но не сознавал, понимаешь? Но умирать приходится по-другому — человек ведь соображает, что он умрет. А страшнее всего — смерть в одиночестве. Я просто как представлю, что умираешь один, рядом никого, то лучше и не…
— Не умирать, — зачем-то усмехнувшись, сказал я.
— Не жить лучше вообще, Ромеев. Хоть и приятное это занятие. Так вот, бабушка мне и говорит — нужно заранее собраться всем, всем родственникам, задолго до смерти. И евреи понимают это лучше других народов. Они собираются в месте, где они все родились, и в этом что-то есть.
— Наверное, — сказал я, — наверное…
Мы купили автобусные билеты до Стамбула в оба конца. Ночью, как только подошел автобус, откуда-то появилась толпа — поменьше, чем в Лужниках, но разношерстней — болгары, украинцы, турки, русские, немцы; все вдруг ринулись на штурм передней двери, тряся билетами, поднимая над головой сумки, тюки, баулы. Мы с Файгенблатом сидели на своих пустых сумках и курили, глядя, как люди, ругаясь на разных языках, пытаются проникнуть в автобус.
— Это что же, — всегда так? — спросил я Файгенблата.
— Бывает, подождем следующего.
Файгенблат разговорился с двумя девушками из Австралии — они путешествовали по Болгарии с палаткой и теперь собирались побывать в Турции. Я слушал его умелую английскую речь и иногда пытался вставить свою тщательно обдуманную фразу — мне нравились наши новые знакомые, особенно одна из них — круглолицая девушка, очень похожая на таитянку с картин Гогена. Я сказал ей об этом, и она, заулыбавшись, ответила, что ей говорили об этом не раз. Файгенблат представил меня как художника, а себя объявил музыкантом и стал рассказывать девушкам о русских рок-группах, в которых он якобы играл.
Мы смогли попасть только в третий автобус, уселись в высокие кресла напротив наших знакомых — нас разделял столик, на который Файгенблат вывалил купленные в Софии булочки, бутерброды, достал бутылку ракии, и мы все поужинали — ел в основном Файгенблат, шумно, суетясь, все время что-то рассказывая. Потом я заснул, но часто просыпался, слушал турецкую заунывную мелодию — ее включали водители — и снова засыпал. Во время таможенной проверки Файгенблат растолкал меня — все вышли с вещами из автобуса и неулыбчивые турецкие пограничники медленно обошли несколько раз шеренгу ежащихся от утреннего холода пассажиров, иногда останавливаясь возле какого-нибудь чемодана и резко, быстро спрашивая: «Что здесь?» Они задавали вопрос на своем языке, они вообще не говорили ни с кем по-английски, но пассажиры сразу их понимали — ведь многие пересекали эту границу десятки раз. Я засмотрелся на одного из таможенников — невысокий, грузный, наверняка офицер, он шел, заложив руки за спину, и скользил взглядом по лицам людей — небрежно, словно думая о своем, и вдруг, остановившись, пристально смотрел в лицо стоящему напротив человеку, затем отворачивался и что-то говорил помощнику. Когда он подошел ко мне, я почувствовал себя неуютно и улыбнулся, увидев его равнодушные черные глаза, в которых на секунду блеснула неприязнь внимания.
Наши полупустые сумки не заинтересовали пограничников. Заплатив по десять долларов, мы с Файгенблатом получили обратно наши паспорта с месячной турецкой визой. В полдень мы были в Стамбуле. Девушки-туристки быстро покинули нас, заявив, что им нужно в банк — получить по кредитной карточке деньги.
— Вот жизнь, — сказал мне Файгенблат, усмехаясь, — тут пашешь как грузчик в поте лица, чтобы заработать на приличные штаны, а кое-кто просто снимает деньги со счета — как просто! И едет путешествовать так, от нечего делать. Знаешь, Ромеев, мне кажется, что даже разбогатей я, и то просто так никуда не поеду, все равно буду думать, как бы отбить деньжата.
Я спросил, куда мы сейчас.
— Работать. Разумеется, не в музей и не смотреть на Босфор. И даже не на базар — туда ходят только дураки, я-то знаю, где и что можно купить подешевле… А потом, если хочешь, и по Босфору покатаемся, ты ведь первый раз здесь, надо отметить.
Выйдя из автобуса, мы очутились в подвижной разноязыкой толпе — нагруженные вещами, люди куда-то спешили, сталкивались, что-то спрашивали, обсуждали; несколько раз я слышал русскую речь. Мы выбрались на трамвайную остановку, Файгенблат купил билеты и мы сели в подошедший трамвай, тоже битком набитый. Минут через тридцать мы вышли и, пока шли через широкую площадь, я, задрав голову, смотрел на возвышающиеся надо мной минареты. «Голубая мечеть, — обернувшись, коротко заметил Файгенблат, — местная святыня». «Слушай, — спросил я, — здесь где-то должен быть Софийский храм, тот самый, в котором…» «Слева», — прервал меня Файгенблат, и я увидел за подстриженными деревьями аллеи розовые купола и четыре тонких минарета. «Наша гостиница рядом с Софией, — быстро говорил Файгенблат, — номера дешевые, по восемь долларов, а внизу ресторан».
Любезно поговорив с улыбчивой
