где-то раздобыл новые упаковки с шампунем и мылом, и я продолжал торговать. Доходы выросли, но через несколько дней Мухтара искали уже три араба, они только коротко спросили, где он и сразу ушли. Мухтар купил новое торговое место в противоположной стороне стадиона. «Снова сирийцы?» — спросил я. «Нет, это египтяне, — без акцента ругаясь по-русски, говорил Мухтар, — но египтяне — их первые друзья».
В конце мая, выходя вечером со стадиона, я увидел Файгенблата — мой приятель стоял возле темно-синего «Форда» и разговаривал с неприятными на вид парнями. Они
были одинаково широкоплечие, высокие и с коротко стрижеными головами. Файгенблат — полный, грузный, стоял, расставив ноги в светлом распахнутом плаще; засунув одну руку в карман, а другой быстро жестикулируя, он, вероятно, что-то доказывал. Парни, опустив головы, неподвижно слушали. Мне сразу стало ясно, что разговор Файгенблату неприятен. Я знал его, он намеренно расставил ноги, сунул руку в карман, выпятил живот — так он придавал себе уверенности. Я помнил, что он так же вел себя в школе: когда его собирались бить, Файгенблат сразу расставлял ноги, принимал важный вид и начинал быстро говорить, чтобы оттянуть время или попытаться оправдать себя. Он был мастер непрерывной речи — наверное, не брось он на втором курсе институт, из него получился бы неплохой адвокат. Между тем разговор закончился. Парни развернулись и одинаковой пружинящей походкой направились к своему автомобилю — длинной машине неизвестной мне марки. Подождав, пока они уедут, я подошел к приятелю и положил руку ему на плечо. Он вздрогнул, быстро взглянул на меня, и я увидел потное, покрытое красными пятнами лицо человека, который постепенно приходит в себя.
— А… это ты, Ромеев.
Я спросил, назвав его по имени, не случилось ли чего.
— Нет, — ответил Файгенблат, — со мной ничего не случается. Я, понимаешь, счастливчик, мне везет. А у тебя как дела, торгуешь?
— Так себе, — я рассказал о своем предчувствии, что видимо скоро моей торговле конец.
— Ты не волнуйся, — заговорил Файгенблат, — этот Мухтар, он араб, сириец, что ли… а арабы всегда что-то выясняют со своими… Я тоже с ним работал раньше, и вечно кто-то приходил к нему разбираться и требовать денег. Но ничего как видишь, все еще живы и дело процветает.
— Ну да, — усмехнулся я, — недавно я не мог заплатить за комнату, за комнату! — не за квартиру. Это сейчас еще ничего, а пару недель назад…
— Сколько ты сейчас получаешь?
Я назвал сумму.
— Что ж, неплохо, — Файгенблат довольно улыбнулся самому себе и хлопнул ладонью по машине, рядом с которой стоял. — А я вот, видишь, личный автобус себе приобрел. Садись, повезу куда надо. — У моего брата тоже «Форд», — сказал я, вспомнив о Вадиме, — но поновее, за двадцать тысяч.
— Брат? У тебя что, Ромеев, есть брат?
Я посмотрел на него:
— Ты что, не помнишь?
— Нет.
— Есть, — сказал я, — но он сейчас уехал.
— Далеко?
— Не знаю. Поехали, подбрось уж, раз пообещал, до
дома.
Когда я выходил из машины, Файгенблат курил, положив обе руки на руль. Он спросил меня, щурясь:
— Слушай, Ромеев, ты бы в Турцию съездил, шмоток привез, наварил бы денег. А что, — сказал он, помедлив, — я тоже этим занимаюсь. Правда, крупные всякие партии, заказы. А начинал-то я с кожи.
— Да сейчас, — я усмехнулся, — все Лужники куртками забиты.
— Надо знать места и цены. Я, Валера, знаю в Стамбуле пару магазинчиков, где куртки идут по шестьдесят-семьдесят долларов. Двойной подъем в Москве, ну как?
— Что же ты обо мне так заботишься, Файгенблат? — спросил я.
— Да люблю я тебя, Ромеев! — он рассмеялся и, высунувшись в окно, выплюнул окурок. — Жизнь — прекрасная вещь, — добавил он, отъезжая.
В июне началась летняя сессия. С трудом получив тройку по латыни, я не смог сдать старославянский. Я ехал домой в метро и думал об этих мертвых, полумертвых языках, на которых давно уже никто не говорит, а только читают и поют. «Мы уходим в поход… — вспомнил я песенку брата. Что с ним случилось? Временами я подсказывал себе ответ — ничего. Я не мог обвинить его в изменении. Он был такой, как и прежде — но почему-то другой. Я знал, что скоро с ним встречусь опять. Но мне нужно время — на этот раз свое, не брата. То, что время у нас разное — вот чего я раньше не понимал.
9
Я ехал на поезде в Софию.
«Дальше до Стамбула только на автобусе, — говорил мне Файгенблат, — так быстрее и таможня меньше придирается». Он ехал со мной по своим отдельным делам, которые помогают, как он сказал, делать ему «главные деньги». Я поражался неуемной энергии этого человека, сочетающего деловитость c почти детской мечтательностью, с готовностью поддержать разговор на любую тему.
Файгенблат всегда говорил, что коммерцией занимается временно. Он считал себя интеллектуалом, человеком большой древней культуры и однажды признался мне, что видит себя там, за границей, известным, может быть адвокатом. Он уверял, что уже почти свободно говорит на иврите и одновременно учит другие языки: немецкий, английский и почему-то арабский. «А потом небольшая практика — год-два, и дело пойдет, — мечтательно говорил он и часто добавлял, — но только после того, как я сделаю здесь основные, «главные деньги». Смеясь, Файгенблат рассказывал мне в поезде о своих чинных визитах в синагогу и о том, с каким важным видом ему приходилось читать там Тору, он уверял меня, что на внешнюю религиозность ему наплевать, и что все это нужно только для того, чтобы по «нашему, по-еврейски уехать».
В Софию мы приехали в одиннадцать утра. Мне показалось, что я снова попал в Россию — но другую; как сказал Файгенблат: «Здесь уже пахнет византийцами». Болгары вместо «я» говорили древнеславянское «аз», улыбались и сразу пожимали руку, если узнавали, что я русский, а потом, когда слышали, что я еду в Стамбул, говорили: «а, в Царьград». Дожидаясь автобуса в Турцию, мы сидели в уличном кафе, пили белое вино и ели жареную рыбу с помидорами и брынзой.
Развалясь на стуле, Файгенблат блаженно щурился и выпускал сигаретный дым.
— Я всегда здесь отдыхаю перед этими кретинами турками. Эти — наши, — он махнул рукой в сторону идущих по улице болгар. — Смотри, женщины какие. Длинные ноги и длинные носы. А там в Стамбуле если к женщине пристанешь, так и посадить могут, лет на шесть. Не веришь? Честное слово! В Турции самая страшная тюрьма, посадят в каменную яму и без права
