— Это, ну вроде как мастерская. — Ответил Рауль, не отвечая на вопрос. — Здесь живет один шлимазл.
— Здесь никого нет. — Сказала Лариса, когда они вошли и осмотрелись.
— Здесь никого нет, но он здесь живет.
— Он художник?
— Да, нет, черт его знает, чем занимается, был археолог, что ли.
Посередине стояла толпа бутылок, припорошенных пылью. Если бы Ларисе довелось до того побывать в Китае и посмотреть на парад знаменитых терракотовых воинов, она бы заметила, что бутылочный парад его очень напоминает. Все бутылки были одинаковыми — из под вина, емкостью 0,7 литра — и стояли стройными рядами.
— Форма борьбы с хаосом. — Пояснил Рауль, поймав ее взгляд.
Вся остальная жизнь мастерской располагалась как бы на отшибе по отношению к выстроенному стеклу. В темноте под лестницей, ведущей на антресоли несколько старых, обитых железными полосами сундуков со страшными амбарными замками. Между ними медные длинногорлые кувшины, и глиняные, и полуразбитые, и пара прялок, и многочисленные вещи непонятного предназначения. У противоположной стены разложенный диван–кровать с комком окаменевшего белья посередине. Стулья, покрытые как попонами громадными пиджаками. Пол, где не был занят бутылками, был разнообразно нечист. Окна какие–то несчастные, во дворе было так мало света, что им нечего было пропускать сквозь себя. На подоконниках маленькие свалки хлама: кисти, куски грязного картона, выдавленные, истерически выгнувшиеся тюбики — может, все–таки хозяин художник?
На выгороженной в углу кухне, железная раковина в разводах масляной краски. Из крана вдруг упала капля, увесистая как официальное приветствие.
— Ларис иди сюда. — Крикнул Рауль. Крик пришел откуда–то из района диван–кровати, с тоской поняла женщина. «Он говорит, что там ручная сойка, а я‑то знаю, там изба, да койка».
Слава Богу Руле хватило ума откатить комок чуждого белья на край ложа, и постелить на продавленное ложе свою куртку.
— Ты что задумал? — Спросила Лариса, хотя чего тут уж было спрашивать.
— Прописка, Ларочка, прописка.
Ей это не понравилось. Как будто цветок их наполовину безлюбого, но все же пристойного секса грубо пересаживался из благородной почвы прежней квартиры в здешнюю помойку.
Но Руля был настойчив, там дома, они уже несколько дней по разным причинам не предавались обычной радости.
Проходя процедуру, новая обитательница мастерской по своему обыкновению, несмотря на весь напор партнера, отдавалась и приватным размышлениям.
— Здесь бардак не то, что на Староконюшенном.
— Еще бы… — Прошипел сквозь рабочее сопение внук академика. Лариса хотела сказать, что, несмотря на всю затхлость, замызганность академического быта, нашлось место еще более запущенное. Она поняла, что не понята, но промолчала. Но молчать ей было скучно, и она опять высказалась.
— А что если их сдать?
— Что, что, что? — Замельчил Рауль.
— Сдать эти бутылки, там рублей на сорок.
Рухнув на спину, чихнув от поднятой пыли, Руля сказал с расслабленным смешком.
— Если хочешь, чтобы тебя сдали в поликлинику для опытов, давай. — Это были годы популярности почтальона Печника и кота Матроскина, они заменили в некотором смысле в качестве всенародного цитатника Ильфа и Петрова.
Лариса посмотрела на стоявший у дивана стул. Он страдал под наплывом лавинообразного пиджака, карманы которого лежали горизонтально на пыльному полу.
— А когда он придет?
— А кто его знает!
Лариса почувствовала себя сказочной девочкой в сказочной берлоге. А кто сидел на моем стуле? А кто смеялся над моими бутылками? А кто трахался на моем диване?!
— Ты бы помирился с мамой.
— Когда она помирится с тобой. — Рауль прыгал на одной ноге, возвращаясь в штаны.
— Как же она со мной помириться, если мы не будем видеться?
— Приберись здесь. Хотя бы чуть–чуть. Вот возьми. Магазин в этом же доме, с другой стороны. Пару пива.
— Когда ты придешь?
— Приду, приду.
Уже через полчаса после его ухода на Ларису обрушилось понимание — он никогда не придет! Ей стало страшно и страшно тоскливо. Ей бы надо было по характеру разъяриться, но она вдруг почувствовала себя обессиленной, брошенной, забытой, как этот комок серого белья. Чья–то многократная, скомканная страсть, навсегда заброшенная. Все в прошлом! Ей вспомнилась старая картина с разлагающейся от старости старухой. Нет, комок белья был страшней.
Он не придет.
Зачем же просил прибраться? Смягчил удар. Бросание провинциалки, вот картина!
Прибраться! Здесь?!
Унылый храм хлама. Непобедимая, изначальная грязь. Здесь никогда не было чисто и светло. Любой предмет, попадая сюда, немного погибает, теряет большую часть цвета и смысла. Люди как будто тратятся невидимой молью, подумирают.
Лариса решила, что ничего она здесь делать не будет. С таким же успехом можно было бы драить двор зубною щеткой.
Лариса резко вскочила на ноги с дивана, который качнулся как лодка бедного быта.
И тут же в призрачной атмосфере мастерской нехорошо потемнело. Потемнело в глазах? Нет, хуже! Лариса с ужасом посмотрела в когда–то всего лишь пыльное окошко, и увидела там очертания огромной фигуры с огромной головой. Фигура чуть наклонилась, пытаясь рассмотреть, что происходит в мастерской. Ларисе захотелось исчезнуть, или хотя бы спрятаться. Опять вернулось — кто тосковал в моей мастерской?! Она готова была даже скрыться в прошлом, замотавшись в тот самый бельевой комок.
Не поможет!
Сейчас он войдет.
Огромная кисть грюкнула костяшками в дребезжащее стекло.
— Эй, Рыба, принимай гостей!
Гости?! Ларисе не стало легче, просто, значит, предстоит другой вид испытания.
Ввалились втроем. Двое бородатых по краям, а посреди всего лишь усатый. Бородачи лет по двадцать пять парни, а то и старше, центральный — совсем мальчишка. Если бы Лариса была в этот момент способна к ассоциативному мышлению, она бы про себя обязательно сказала, что один бородач — длинноволосый и буйнобородый, очень похож на Карла Маркса, а второй, с аккуратно подстриженными волосами на голове и лице, на Энгельса. Только зачем они поставили между собою хохляцкого парубка?
— Хозяйка грязной дыры! — Закричал Маркс, преодолев секундное смущение, и шумно продвигаясь внутрь. — А где Рыба?
Лариса не знала, что он произнес это слово с большой буквы, и осторожно пожала плечами.
— Ты кто?
Она не знала ответа на этот вопрос и опять пожала плечами.
— Тогда помогай! — Скаля отличные зубы в глубине волосатой пещеры, кричал Маркс. Энгельс и парубок вели себя скромнее, по ним было видно, что они все же в гостях.
Маркс сразу стал взбираться по лестнице на антресоли. Все пошли за ним. Там не было почти ничего, кроме икон. Самых разных. Очень старые на вид, и не очень. Чаще всего обглоданные и замусоленные временем, с окладами, и совсем не различимыми ликами. Они стояли, лежали стопками, висели. Рядом висели кадила, лампады, предметы церковного обихода, но все без порядка, как будто тут была разобранная церковь.
На это собрание уныло глядели три укромных окна, еще менее прозрачных, чем те, что на первом этаже.
Бородачи пришли в состояние мгновенной серьезности и перекрестились, ни к какому отдельному предмету специально не относясь своей верой, а уважая все пространство этажа. Лариса не успела смутиться, не успела начать относиться к гостям как к верующим людям, как все переменилось.
— Сидайте! — Скомандовал Маркс бодро, бросаясь мощным седалищем на местный диван, явно состоящий в родстве с диваном первого этажа. Энгельс и хохол стали выставлять на треугольный журнальный столик бутылки из распухшего кейса. Худые как у стиляги ножки столика скрипнули, собираясь подломиться, но устояли. Энгельс нащупал под столиком две пивные кружки и завершил сервировку. Маркс зубами сорвал поролоновую пробку, и было понятно, что этими зубами он способен сделать и не такое.
— Пей! — Скомандовал он Ларисе, суя ей на половину полную кружку.
— Зачем? — Спросила она строго. Ее неуклюжая попытка сохранить какую–то дистанцию, вызвала в зубастом взрыв хохота.
— Пей, надо же познакомиться!
Лариса хотела было сказать, что и без этого пойла готова представиться, и объяснить, что она находится тут на основании близком к законному, но вдруг сама усомнилась в этом. Рауль вырулил отсюда в неизвестном направлении, а без него она тут кто?
Вино оказалось вкусным, и быстренько побежало по жилам выживая холод образовавшийся в организме. Произошло быстрое, и приятное одухотворение. И очень скоро она поняла, что не является таким уж неуместным здесь существом. Маркс не дал рассеяться этому ощущению. Он объявил, что надо выпить еще и поцеловаться.
