Держась за остатки своего недоверия, Лариса поинтересовалась, зачем это нужно? Бородач сказал, что это, может быть, ни для чего и не нужно, только без этого никак нельзя. Брудершафт. Ах, если брудершафт… Они сцепились с Марксом локтями, выпили, а потом ее лицо потонуло в бороде пахнущей и портвейном и тем, что впоследствии принято будет называть дорогим парфюмом. Поцелуй получился сочный, смачный, берущий под свою опеку. Далее бородач начал балагурить, он и до этого не помалкивал, а тут открыл все ворота. И Лариса оказалась в море иронической информации. Они, оказывается с Энгельсом, который откликался так же на имена Кит, и Никита только что вернулись из странствия по «землям русского православия». Пачаев, Валаам… Лариса давно уже рассмотрела огромные антикварные кресты в разрезах их потных рубашек, оказывается, они там размещались не только для виду. Ей еще никогда не приходилось в такой близи наблюдать людей религиозных, и она вновь начала робеть. Причем, ясно ведь было, что это не какие–нибудь старушечьи прихожане, которых она могла прежде наблюдать у скоромной белорусской церквушки. Это были церковные богатыри, изведавшие глубины скрытной монастырской жизни. Они так и сыпали именами и терминами, до такой степени густо, что невидимое масло в лампадах начало нагреваться. До этого разговора религия не занимала в жизни Ларисы никакого места, а теперь заняла. Оказалось, что Маркс и Энгельс не просто катались на катерах и автобусах по шлягерным церковным местам, они «паломничали». Бородач Маркс долго рассказывал смешную на его взгляд историю как в одном странноприимном доме, оказался вместе с ними особо ретивый дяденька, который им, уже готовым провалиться в усталый сон после прочтения положенных при подобном случае молитв, говорил: а вот еще акафист какой красивый, почитаем братья?!» И попробуй, откажись! И так раз двадцать. Глаза слипаются, а губы разлепляются. История была, очевидно, и в самом деле смешная, потому что расхохотался и постный в общем–то Энгельс — Никита. Лариса слушала с интересом, открывая для себя целый новый мир. Как глупо было считать, что все уже в этой жизни известно и понятно, и глубины нет никакой нигде. Вот просто постучал человек в окно, и какие распахнулись двери… Туда можно удалиться от прежних несчастий, и жить по–новому.
Портвейн вдруг кончился.
Маркс, которого все звали так же — Пит, вынул из нагрудного кармана черной джинсовой куртки — одет он был очень хорошо, современненько, и, наверно, ему это облаченье полагалось не за чтение акафистов, — бумажку в пятьдесят рублей и весело велел друзьям сходить в магазин. Энгельс безропотно согласился. Отношения в их паре отличались от отношений в паре подлинных основателей марксизма. Тут денежным мешком был Маркс. Энгельс взял с собой и парубка, хотя тому явно хотелось остаться и продолжать пожирать глазами Ларису. Странно, но эта совершенно бескровная победа не избавляла ее от ощущения брошенности, слегка занавешенного пленкой алкоголя. Даже наоборот.
Гонцы еще только спустились на первый этаж, сопровождаемые сладостными рассуждениями о том, чего и сколько надо взять, а Маркс — Пит уже пустил в ход руки. Это был сильный ход. Никаких лишних слов, слова остались в акафистах, и быстрая, но не грубая, не хамская последовательность опытных движений, и вот уже все продвинулось так далеко, что вернуться обратно можно только на одном транспорте — шумном, визгливом скандале. Причем, у Ларисы не было ощущения, что ее насилуют, этого она бы не допустила, с гордостью у нее все оставалось в порядке, имело место что–то вроде чуть утрированного брудершафта.
Она была уверена, что Энгельс и парубок в сговоре со своим быстрым другом и прошляются довольно долго, делая вид, что в стране трудно со снабжением, и повсюду очереди. Но они явились в самый разгар рубки. Тут Лариса закусила губу, готовясь к гневной грубости, если нога хотя бы одного их них ступит на нижнюю ступень лестницы. Пит продолжал свою дружественную агрессию, но Лариса уже большей частью натуры вывернулась из под него, оставив только телесную часть, и соучаствовала ему даже меньше, чем Руле в подобные моменты, слухом переместившись вниз. Но, нет, они остались внизу. Энгельс объявил, что он знает, где найти новые стаканы и стал греметь стеклом в кухонном закутке.
Маркс показал себя с самой лучшей стороны, и речь не о подвигах плоти. Он проявил себя в самом деле хорошим товарищем уже после всего того, что случилось. Честно говоря, Лариса побаивалась и сильно, этих минут после. Даже один на один с мгновенным любовником оставаться было бы непросто, а тут еще и дружки, которые могут черт знает что себе вообразить… Но Пит все сумел превратить в шуточное шоу. Он болтал с Ларисой как со старинным товарищем, объяснял, где в ванной у Рыбы спринцовка с разведенной марганцовкой «на всякий случай», и советовал не засиживаться «на горшке», потому что «мадера стынет». И потом, все сильно смягчалось тем, что все были сильненько пьяны.
Марксисты составили себе по матерому коктейлю, поминая поминутно слезу какой–то безымянной комсомолки. Нет, в конце концов, они сошлись на мысли, что составлять нужно «ханаанский бальзам». По сто граммов «Стрелецкой» в каждую кружку, по двести граммов мадеры, столько же «Салюта», и остальное — пиво. Осушив по полной граненой поллитровой лохани, они почти сразу же повалились навзничь на диван и захрапели, вздувая волосы бород.
Лариса полюбовалась на них немного, и спустилась на первый этаж, где парубок варил кофе.
— Будешь? — Спросил он.
— Буду.
Ларисе хотелось молча посидеть, возможно, подумать. Что–то ведь произошло. Парубку молчать было трудно. Он стал рассказывать историю сегодняшнего дня. Оказывается он тоже познакомился с бородатыми только сегодня. В доме журналистов.
— Туда пускают по студенческому. Я с журфака. — Счел он нужным объяснить. Ларисе это было все равно. Она должна была бы испытывать неудобство в данной ситуации, а испытывал его будущий журналист, ей и это было все равно. Журналист продолжал рассказывать.
Эти двое были дети известных родителей. Это Лариса поняла и сама. Пит носил фамилию Бережной, и полное его имя было — Питирим. Отец его был космонавтом. Никитин папа был заместителем министра какого–то машиностроения. Лариса хотела спросить у парубка, как он затесался в такую компанию. Но поленилась. Молодой человек сам объяснил. Просто оказались рядом за барной стойкой. В разговоре бородачей мелькнуло имя Жировицы.
— А я оттуда родом. Из Белоруссии. Они были там в монастыре. Я им сказал, что я оттуда родом. Они купили еще пива. Сказали — поехали с нами. Будешь третьим богатырем. Они считают, что Пит — Илья Муромец, Кит — Добрыня, а Алеши Поповича у них нет.
Лариса посмотрела на парня внимательно, и подумала, что все сходится. Свой вариант про Маркса — Энгельса надо отставлять, парубок нисколько не тянул на молодого Ленина.
— Целый день таскаемся по городу. Были у трех вокзалов, у трех тополей на Плющихе.
Смешно, думала Лариса, и еще думала сказать журналисту, что они земляки или нет. Слоним ведь всего в трех километрах от Жировиц. Не сказала. И даже не сумела бы объяснить почему.
— А почему у тебя нет акцента?
— А я учился в русской школе. В Жировицах была белорусская, но я ездил в Слоним.
23
Надо отсюда исчезать, думала Лариса, с трудом и без интереса поддерживая беседу с белорусским парубком.
— Ты посиди тут, я сейчас вернусь.
Она взяла свою сумочку и выскользнула под начинающийся дождь. Младший богатырь посмотрел ей вслед, думая почему–то, что он ее больше никогда не увидит. Но она собиралась всего лишь позвонить. Сначала Лиону Ивановичу… нет, сначала Раулю домой, если он уже там, то пусть скажет, что ей теперь делать в логове Рыбы. Набирала номер дважды. Подходила и убийственно ласковая маман, и замедленная сестрица. Рауль явно не было, он всегда первым хватал трубку, жил постоянно в поджидании клиента. Теперь Лион Иванович — вообще никто не подошел. Не получится свалиться как снег на голову, мол, расхлебывай, раз заварил!
Что ж, надо возвращаться.
Переночуем, раз за ночлег все равно заплачено.
Алеши Поповича в мастерской не оказалось. Всего лишь два самодовольных храпа на втором этаже. Парубок исчез, ей было наплевать на это. Нет, даже интересно, почему она до такой степени его не стесняется. Прошлась, села, тупо разглядывала строи бутылок на полу. Странно, столько вокруг уже всего произошло, и пили, и спали, а они по–прежнему в строжайшем порядке.
Вдруг зазвонил телефон. Откуда–то из угла. Кто это? Рауль? Лион Иванович?! Откопала на кресле под тряпьем потрескавшийся, грязный аппарат. Прошептала «да» в трубу, там вздохнули чужим голосом, и связь прервалась. Причем здесь, Лион Иванович, одернула себя Лариса, откуда ему знать здешний номер?! В ожидании повторного звонка свернулась в широком кресле. И Руля не при чем, сбежавшие мужчины не звонят. Все равно, надо где–то провести ночь. Только страшно засыпать. Хотя, почему страшно? С ней уже случилось все самое недопустимое, теперь–то уж чего!
