От разговоров «о будущем», Руля уходил, и его вроде бы можно было понять — «замот, полный замот!» И он и Плоскина, и другие фарцовщики ждали Коня, который по всем расчетам уже должен был вернуться из экспедиции. «А что, — хихикал Руля, нам и здесь неплохо. Никто хотя бы глаз не колет», — когда Ларисины вопросы становились особенно настойчивы.
Когда не было Рули почему–то всегда появлялся Маркс, то есть Пит. С разными друзьями. Причем, он все время спрашивал Рыбу. Вел он себя, несмотря на любое количество выпитого, теперь очень даже цивилизованно, ни малейших поползновений в сторону юбки хозяйки. Они как–то легко и просто сделались друзья и собеседники. Пит был в отличие от Рули реально информированным человеком, в МГИМо он изучал «атомное право», неизбежно должен был стать большим экспертом в области охраны интересов СССР, но по ночам жадно слушал враждебные голоса, «Свободу», «Голос Америки». «Чтобы быть в курсе дела». Он часто соглашался с ними, но при этом неизбежно оставался при мнении, что они там все равно все «враги и гады».
Приятели Руля тоже были полностью в курсе радиотайн, но выводы делали на удивление другие. Перед Западом самым настоящим образом низкопоклонничали, и проникались все более густым отвращением к системе, в которой вынуждены были функционировать. Песни Плоскины о запредельных «тамошних возможностях» томили их невыездное воображение.
Позиция Питирима нравилась Ларисе как–то больше. В основном, потому что он относился к ней всерьез как к собеседнице, не ленился, даже загрузившись бутылкой портвейна, а то и двумя, объяснять ей детали налета израильской авиации на иракский ядерный центр, и причины нашего невмешательства в этот конфликт.
Приятели Рауля всегда кривили рыла, когда Лариса пыталась вставить свои двадцать копеек в их перманентный треп на политические темы. Это особенно обижало, потому что по ее представлениям их тряпичные разговоры, до уровня политических полетов Пита не дотягивали, фарца скользила по поверхности. «От пачки «салема» до Иерусалема».
И еще у Питирима была «духовность».
От него так приятно, успокаивающе пахло православием. Причем, православие его было не отсталого, затрапезного домашнего образца, не такое, чтобы его тихо стыдиться, пряча крестик под ладошкой.
Это было нечто очень продвинутое, «клевое», не джинсы, не сапоги на «манной каше», и даже не стереосистема «грюндиг», а что–то «об настоящем».
Особый акцент всей этой несомненной, и солидной и одновременно наимоднейшей «духовности» придавало то, что ей предавался не просто умный отпрыск влиятельных московских родителей, а сын советского космонавта, человека побывавшего в небе по–настоящему. Значит, тут наверняка что–то есть.
У Пита было очень много самых разнообразных связей и контактов, поэтому Лариса нисколько не удивилась, когда, столкнувшись во время очередного посещения мастерской с Рулей, они друг друга и узнали и даже дружелюбно поприветствовали.
Пит, достал из сумки две бутылки великолепного крымского хереса, поставил на стол, и весело предложил.
— Выпьем с гоем, где же кружка!
— Ты бы стучался, а то сорвал нам всемирный заговор, когда мы теперь соберемся. — Сказал, зевнув, Плоскина.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Пит давно и даже регулярно отоваривается по каналам Рауля, потому что привык к одежде хороших сортов, поступающей только «оттуда».
— Что Рыбу ждете? — Спросил Пит
— Да, Коня. — Кивнул Руля.
— Где скачет теперь эта Рыба?
Выпили по стакану, по второму, Лариса носилась с кухни к столу и обратно.
Когда кончился херес, Рауль достал из шкафа две литровых бутылки «рикадонны». Кстати, купленной накануне без всяких фарцовочных ужимок в «Новоарбатском» гастрономе. Когда заканчивалась вторая, вдруг со стороны двора послышались неизвестные звуки. Они нарастали, вырастали в размерах, как будто в узкий темный двор медленно вдвигался ржавый паровоз, цепляясь боками за стены.
Мужчины вскочили с мест и побежали вон из мастерской. По возгласам было понятно — явился «Он!»
Через пару минут во дворе стоял задним бортом к дверям старый грузовик, еще из тех, что назывались «Зис», рукоположенный еще самим Сталиным. И еще там стоял сильнейший снегопад. Такой пышный, «прежний», не соответствующий стилю хилых московских зим. Как будто и он тоже был доставлен сюда на допотопной машине из медвежьего угла.
Борт грузовика с грохотом отвалился, и началась суетливая разгрузка. И Руля, и Плоскина, и вдруг оказавшийся при этом усатый парубок из Жировиц, и Энгельс, и сам Пит начали сновать туда–сюда со стопками черных квадратных досок. Прибыла новая партия икон.
Командовал этим процессом неприятный гнусавый голос не входивший из под снегопада внутрь. Каждому из добровольных носильщиков доставалось в меру грубое народное ругательное определение. Многие из них Лариса слышала впервые, или в другом варианте. Очевидно, хозяин мастерской вывез с Валдая не только иконы, но и исконные слова. И тому и другому он был теперь полновластный владелец. Чему они там теперь молятся, и как ругаются, устало подумала Лариса, усаживаясь в стороне от общего радостного ажиотажа, на постель покрытую маминым покрывалом. Единственная территория, где она чувствовала себя на своем месте.
За иконами пошли паникадила, так она их называла про себя, а может, вовсе и не паникадила. Церковь с матом восставала из снегопада, и устремлялась вверх, на антресоли. Причем, все работники, не взирая на количество выпитого, двигались так, что никто ни разу не нанес даже микроскопического вреда бутылочной колонне.
Лариса прилегла, не от усталости, а просто для того, чтобы что–нибудь сделать. Когда в первый раз приоткрыла глаз, движение продолжалось, и каблуки долбили половицы. Во второй раз уже обнаружила себя в одиночестве, окруженной тишиною первого этажа. На втором горели огни, как–то отдаленно, как в мартеновских печах в Краматорске, и бродили разговоры. Делили добычу.
В центре внимания был все тот же гнусавый голос, со свитой не городских ругательств.
— Захожу, кидаю палку, и старуха готова. Редко две, если бабка совсем уж лютая.
— За палку, за одну палку? — Спрашивал Плоскина таким тоном, будто сам собирался попробовать себя на этом поприще.
— Да они рыдают, когда расстаются с ними, кто от горя, кто от благодарности. Они же по пять лет ничего такого не видели, может от самого НЭПа.
Общий, разноголосый хохот. В этом месте Ларисе вспомнился, совсем уж непонятно почему, сон Татьяны. Причем, вспомнился с отвращением, и она снова, гигиенически уснула, оставляя шабаш наяву, там, на втором этаже.
— Пошел вон! — Резко сказала она мужской руке будившей ее. Кто бы он ни был — всю рожу расцарапаю! С таким решительным решением проснулась она. — Скоты!
— Собирайся! — Громко прошептал Рауль. — И тут же убежал наверх, где гремел скандал.
Лариса села на краю дивана. В полузамерзшее окно пробивался лунный луч и рассыпался бликами по бокам валяющихся бутылок. Ей все стало понятно. Кто–то рухнул с лестницы в толпу тары. Как только она этого не услышала.
Наверху опять появился Руля.
— Собирайся! Совсем собирайся!
Она растеряно встала.
— Куда?
— А я откуда знаю?!
Она опять села.
По ссорящимся голосам определить, отчего весь сыр–бор, было невозможно.
По лестнице покряхтывая спустился Пит, проследовал в туалет, устроился там, не зажигая света, и, не закрывая двери, и долго вышивал струей по звонкому унитазу.
Вернулся, сел рядом с Ларисой, отчего диван опасно качнулся.
— Ладно, поедем.
— А Руля?
Пит крякнул и прыснул.
— Все поедем.
25
Оказалось, что за пределы Москвы.
— Малаховка. — Махнул беззаботной рукой Питирим, когда маленькая толпа выкатилась из промерзшей электрички на завьюженную платформу. Редкие железнодорожные огни разрозненно боролись с всесильной загородной тьмой. Угадывались ряды погребенных под снегом домов, кроме того — заборы и собаки. И все. В общем, Малаховка.
— Я точно не помню, где он живет, но он будет рад. — Объявил Питирим, и они двинулись цепочкой по неуверенно протоптанной тропе в сторону затаившегося поселка.
Ларисе все это не нравилось, но она понимала, что никакие ее возражения не будут приняты во внимание. Что–то отвратительно символическое виделось ей в этом акте покидания столицы, а ведь столько было вбухано сил в то, чтобы остаться внутри нее. И все, кажется, зря. Рауль и Плоскина брели поскуливая но только лишь от холода, а не от отчаянья. Пит и Энгельс бодро вертели бородами и чемоданами, и что–то бубнили как им казалось остроумное, и даже подходящее к случаю. Легко им, думала Лариса, легко им с таким количеством вермута внутри, да еще притом, что они в любой момент могут вернуться обратно.
