А если взять посложней и сказать, что мы, ближние, окружавшие, растащили его по копейке и рублику, промотали, того не заметив, как содержимое его кошелька проматывали когда-то, благо этот человек совсем не умел запираться и отгораживать свое? А? Вдруг оно так и есть?
— Пойдем с нами! — сказал он тогда, на Пушкинской.
Я повернулся, пошел… И долгие годы мне шагалось беспечно, как всякому, идущему во второй шеренге, — знай себе попадай в ногу.
Улица взбегает на холм и там, вдали, впадает в закат. Иду по ней один-одинешенек.
Уже и сентябрь на излете, все больше в небе холодной густой синевы и тревожного багрянца, все меньше лимонного, золотого. Все холодней и гуще вечерние туманы, все дальше и слаже — сладко до слез! — слышен дымок сжигаемой ботвы, все больше под ногами листьев. Сухо, как мышки, скребут они асфальт, перегоняемые ветром, куда-то все торопятся на крохотных загнутых лапках, бегут, скребут, точат…
Я давно понял: никогда он больше не загорится для меня — тот московский закат. Не поможет ни август, ни поездка в Москву. Мы меняемся, и в сорок наши глаза уже не увидят того, что видели в двадцать.
Но ведь был же он, был! И может быть, стоит лишь оглянуться…
Иду не оглядываясь.
Я просто несу его за плечами. Вернее — он несет себя сам, как хлеб.
БЕЛЫЕ КОНИ
1
Командировка начиналась весело.
У каждого, наверное, оставались в поселке и неприятные заботы, и всякие там нерешенные дела, но в то утро все жили уже не этим, а предвкушением вольного будущего — веселой работы на токах, вечернего пляжа, рыбалки, — и потому все были немного взвинчены, старались блеснуть пред девицами, а тут еще утро после перепавшего ночью дождя выдалось прекрасным, солнечным, почти что смеющимся…
Один Николай Бажуков как вошел первым в автобус, как сел у окна, так и сидел. Он был, правда, самым старшим. Мыто все — холостежь, вольные пташки, а ему за тридцать, жена, ребенок, даже, кажется, двое… Семейные у нас в совхоз вообще-то не ездили, и потому думалось, что Бажуков, мол, тем и расстроен, что не сумел отбояриться.
Автобус катил, подрагивая от взрывов хохота. Мы обнаружили, что не всех еще знаем по именам, каждый стал представляться, а остальные комментировали.
Очкастый толстоватый парень, сидевший впереди Николая, представился так:
— Сергей, химик.
— С нарядами химичишь? — мгновенно уточнил Саня Аяков.
Все так и грохнули.
И сквозь смех этот мы услышали единственную за всю дорогу негромкую реплику Николая:
— Куда как умно!
— А ты что-нибудь умней скажи, ну?! — крутнулся к нему Саня.
Но Бажуков небрежно махнул на него рукой и отвернулся к окошку, за которым летел горячий воздух, плавившийся, дрожавший у горизонта над бурым льном, золотистыми копнами ржаной соломы и яркой зеленью клеверных отав.
Автобус шел до района, а там у почты ждал нас совхозный грузовик, и он-то за полчаса колдобистой лесной дороги к парому успел отбить нам мягкие места, намять бока и притупить охоту к песням и шуткам.
После парома, на том берегу Волги, дорога снова стала ровной и мягкой, грузовичок ходко принял наизволок, как будто хотел удрать от мельчайшего белесого песка, вырывавшегося из-под колес пушистым хвостом.
Тут все хохмачи окончательно приумолкли, а Химик попытался заговорить с Бажуковым, сидевшим теперь напротив.
— Однако зе́мли тут, а? — он поднес ко рту сложенные щепотью пальцы и пыхнул на них. — Дым! Какой тут можно убирать урожай?..
Бажуков ответить не успел — выскочил опять Саня Аяков и, вьюня руками, подмигивая, стал частить, что заволжские совхозы всегда были голодным краем, какой тут может быть урожай, но нам-то что за грусть? Что мы — ломаться сюда едем? Лично его так больше волнует загар, Волга и молоко, правда, Натка? Натка, нарядчица из нашего цеха, молча усмехнулась и небрежно, как докучливую муху, стряхнула его руку с ноги. То, что всяк пытался схватить ее за коленку, было ей в привычку, да и коленки, надо сказать, того стоили.
Мимо тянулись чахлые поля, мелькали тонкостволые березовые околки, осинники, а впереди, у самого горизонта, в обескрашенное жарой небо проткнулась из-за леса серая колоколенка и пошла, заманивая путников, выныривать то справа, то слева от дороги… И когда все уже забыли мимолетный разговор о здешней земле, озиравшийся кругом Бажуков вдруг сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Да, места тут, должно быть, тощие.
В Юрье-Девичьем остановились на минутку у магазина. Минутка растянулась на полчаса. Только-только подвезли хлеб из пекарни, была очередь. Оказывается, свежий хлеб сюда возили не каждый день.
Впрочем, тут же явилось и развлечение.
Из бокового прогона подкатила телега, запряженная мохнастенькой игреневой кобылкой, а за телегой бежал, прядая ушами, спичконогий рыжий сосунок. Старуха-возница, замотав о передок вожжи, ушла себе с мешком в магазин. Но чуть только скрылась, из-за угла церковной ограды с переливчатым, зазывным ржанием выскочил верховой жеребец, весь белый, в одном только черном носочке на левой передней. Красив он был до чертиков, подскочил этаким фертом, распуша хвост, выгнув шею, и побежка у него была такой легкой, танцующей, что игреневая тотчас же тоненько отозвалась, дернулась, а белый уже нежно покусывал ее за ляжку, и она жалась к нему, шарахаясь, сбивая набок хвост. Телега от этих ласк скрипуче дергалась, оглобли жалобно потрескивали…
— Ишь ты! Ишь как она, — заливался Санька, приседая от восторга, — эдак: я, дескать, и не против, но в служебное время, при исполнении…
Даже Николай и Сергей-химик, глядя на него, рассмеялись: похоже было!
Сухонькая старушка-возница, выскочив на шум из магазина, погрозила жеребцу кулаком: «Ишь, кавалер! Я тебя…» — и тот, как ни странно, отошел, не стал связываться со сварливой бабой.
Когда ехали дальше в Юрятино, только и разговоров было, что об этой лошадиной любви.
— Что странно, — говорил Химик, — так это — какое у нее вымечко такое… Никогда у лошадей не видел.
— Как же! Необходимая же все-таки вещь… А? — подмигивал Саня девчатам.
— Все равно, — Химик смущенно улыбнулся, — не идет как-то: телега и вымечко. Не гармонирует.
— Ну даешь, — засмеялся Саня. — Может, у лошадей и декретный отпуск ввести?
А Бажуков молчал, слушал их, улыбался. От улыбки резкие складки, всю дорогу лежавшие у его губ, раздвигались, как бы подрисовывая снизу острые высоконькие скулы, и тогда думалось, что человек он, в сущности, очень добрый, даже, пожалуй, робкий от своей доброты. А без улыбки эти складки у губ казались горестно-злыми, жесткими.
2
Под постой нам отвели полузаброшенный клуб. Всего нас было четырнадцать человек, но мужиков только пятеро, и девчата, захватив себе зал, вытеснили нас в бывшую аппаратную или черт ее знает какую, но тесную комнатенку с единственным окном, наполовину забитым фанерой. Втиснуть сюда пять коек было бы мудрено, мы решили просто натаскать сена, и, когда все устроили, руки и шеи наши зудели от сенной трухи и требовали немедленного купания.
Барахтались долго, и, когда выскочили на берег, девчата уже хлопотали вокруг казенного байкового одеяла, на котором стояли консервы и прочая благодать. От вида тщательно промытых и очищенных белых луковок с ярким зеленым пером такой взыграл аппетит — аж скулы у меня заломило!
Закатное солнце почти уже не грело, на ветерке было зябко, и от выпитого винца в груди сразу захорошело, в глаза плеснуло туманной благостной поволокой, сквозь которую вся деревня на юру, и все эти крыши, четко очерченные закатным солнцем, и высокие рябины у клуба, и даже сбегавшие к Волге полузаброшенные развалюшки амбары, сараи — все это показалось не то чтобы уж очень красивым, но теплым каким-то, спокойным.
— А хорошо тут, черт возьми! — сказал Бажуков. — Точно тут и родился, а, старички?
Он полулежал, опершись на локти, а Натка рядом сидела, и он все время поглядывал на сильное, гладкое ее бедро с еле заметными золотистыми волосками, и на открытую чуть сбившимся вишневым купальником тонкую полоску другой кожи — запретно белой…
— Хорошо! — снова сказал Бажуков. — И почему это мы, братцы, не живем в деревне! Пляж, воздух… Плесни-ка еще, Санька! — и, приподнимаясь, протягивая кружку, как бы нечаянно положил руку на круглое Наташкино колено.
Она посмотрела на него с эдаким ленивым интересом.
— Бажуко-ов! — сказала нараспев. — Ты что это? Ты ж женатый.
— Где? — Николай с деланным испугом оглянулся. — Когда? Я ж только приехал…
Все засмеялись, даже Наташка ленивенько так хохотнула. Нельзя сказать, чтоб наша нарядчица была уж очень красивой, но в каждом ее движении сквозила та замедленная, ленивая женская грация, которая невольно подразумевает некую тайную бурность и потому неотразимо действует на нашего брата. Тут-то понять Бажукова было несложно.
