— Конечно, конечно, девочка, я поеду с тобой. — Евдокия Ивановна и не отпустила бы ее одну. Что ее могло ожидать в забытом богом поселке? За время, что они прожили вместе, Мара успела рассказать практически обо всем, что пережила после смерти бабушки, брата. О том, в какой кошмар превратилась ее жизнь, когда мать попросту начала спиваться, обвиняя свою дочь в смерти сына. — Как же тебе ехать одной-то? Я буду рядом. Мало ли что тебя ждет дома…
Мара и сама не представляла, какой будет ее встреча с матерью. Они ведь даже не попрощались. Сейчас Мара жалела, что сбежала. Нужно было обязательно попытаться поговорить. Неизвестно, к чему бы это привело, но Мара должна была попробовать. Теперь воображение рисовало не самые приятные картины: как должна была чувствовать себя мать, когда поняла, что осталась одна. Что может быть страшнее одиночества при полной неспособности жить нормальной жизнью? Мара лишила ее последнего шанса вернуться к ней. Как же она ругала себя за черствость, отсутствие терпения! Мать оказалась на краю пропасти. Некому было остановить ее, предостеречь от последнего шага.
Исправить уже ничего нельзя — это Мара четко осознавала. Но сейчас еще оставался шанс попытаться начадить отношения. Маре хотелось верить, что не все окончательно потеряно.
— Я должна хотя бы увидеться с ней, — оправдывалась Мара.
— Не нужно ничего объяснять, девочка, — прервала ее Евдокия Ивановна. — Я рада, что ты, наконец, заговорила об этом. Я знала, что сердце у тебя доброе. Нельзя о матери забывать, что бы там у вас с ней ни происходило.
Прошло почти полгода, а Маре казалось — вечность. Мысли о матери приходили все чаще. И дорога домой тоже казалась невероятно долгой. Что ее ждало там, где она сойдет с поезда? Это было главным, что тревожило, не давало уснуть. Мара думала об этом всю ночь, всю дорогу под стук колес она представляла, как откроет покосившуюся калитку, пройдет по утоптанной дорожке и остановится перед дверью дома. Она боялась даже в своих фантазиях представить, что же ждет ее там, за закрытой дверью. Обессиленная, она забылась глубоким сном уже под утро, и когда Евдокия Ивановна осторожно дотронулась до нее, не вздрогнула, не проснулась.
— Вставай, детка, подъезжаем, — улыбаясь, сказала женщина, когда Мара наконец открыла глаза.
— Уже? — вмиг проснувшись, спросила та. — Приехали?
— Да, милая, одевайся.
Знакомые улицы, дворы встретили их тишиной. Непривычная, вызывающая неприятную дрожь внутри, она казалась нереальной. Так не должно быть там, где живут люди, не на кладбище же. Мара увидела свой дом и незаметно для самой себя ускорила шаг. Евдокия Ивановна едва поспевала следом. А у калитки Мара вдруг остановилась, беспомощно огляделась по сторонам. Увидела открытые ставни на окнах тети Глаши, перевела взгляд на разбитые стекла в окнах своего дома. Она сразу почувствовала, что там ее никто не ждет, некому.
— Я боюсь, — прошептала Мара, оборачиваясь и глядя на Евдокию Ивановну полными слез глазами. — Может, сначала к соседке зайдем? Помните, я вам о ней рассказывала?
— Пойдем в дом, потом к тете Глаше. Соберись, детка, нет ничего хуже неведения. Пойдем, милая. — Евдокия Ивановна взяла ее под руку. — Нельзя всю жизнь отворачиваться, закрывать глаза. Переступи родной порог, а там…
— Мне страшно!
— Возьми меня за руку, — предложила Евдокия Ивановна, но Мара отрицательно покачала головой. — Тогда иди, а я за тобой.
Дверь была не заперта. Мара первой переступила порог, за ней несмело шагнула Евдокия Ивановна. Скрип половиц был единственным звуком, сопровождавшим их в продвижении по дому. Все вокруг было в еще большем, чем ранее, запустении.
— Здесь давно никто не живет, — тихо сказала Евдокия Ивановна. В ответ Мара оглянулась на нее, вытирая бегущие по щекам слезы. Ей стало невыносимо стыдно за то, что она провела это время беззаботно, в сытости, тепле и ласке, а как прошли эти месяцы для матери?
— Здравствуйте, — раздался за спиной Евдокии Ивановны женский голос. И в тот же миг лицо Мары озарила улыбка, она сорвалась с места. Когда Евдокия Ивановна оглянулась, та уже горячо обнимала невысокую немолодую женщину, одетую по-деревенски в фуфайку, платок, резиновые сапоги.
— Тетя Глаша, дорогая тетя Глаша! — Мара взяла ее за руки и, заглядывая в глаза, продолжала улыбаться и плакать одновременно. — Здравствуйте!
— Здравствуй, милая, да тебя не узнать! — Тетя Глаша отступила шаг назад и, не выпуская рук Мары, покачала головой. — Та ли это Мара, которую я видела в последний раз этой весной?
— Та, конечно, та.
— Ты совсем другая стала, еще красивее, чем была. Ну и ну! Значит, права я была, нашла ты себя на новом месте?
— У меня все хорошо, тетя Глаша. Вот это вам. — Мара достала из пакета коробку конфет. На глазах Глафиры Петровны появились слезы. Она прижала коробку к груди и одними губами произнесла: «Спасибо». Спеша разрядить обстановку, Мара продолжала: — Знакомьтесь, это Евдокия Ивановна. Без нее у меня бы ничего не получилось.
— Очень приятно, а я — Глафира Петровна, — поборов волнение, ответила тетя Глаша, и лицо ее просияло. — Слава богу, и в городе есть добрые люди. Как славно, что вы помогаете Маре. Спасибо вам. Я рада, что у нее получилось. Ей ведь здесь совсем уж невмоготу было.
— Я знаю. Мара рассказывала.
— Тетя Глаша, обо мне после поговорим. — Мара снова оглянулась на царящее вокруг запустение. — Где мама? Что с ней?
— Все то же, девочка, — грустно ответила соседка.
— Жива, — с облегчением выдохнула Мара.
— Жива, но надолго ли хватит ее — одному Богу известно. — Тетя Глаша перекрестилась.
— Значит, все по-прежнему?
— Хуже, чем было, намного хуже.
— Она сейчас в городе? — спросила Мара.
— А кто ее знает… Совсем Катерина плоха. Вот что, Мара, я тебе скажу — первая. Лучше я, чтобы от других не узнала. — Тетя Глаша опустила глаза. — Мать твоя дом-то продала. Не знаю, осталось ли у нее от него хоть что-то. Это уже не ваш дом. Вот такие дела.
— Как же так… Зачем она это сделала? А где она теперь живет?
— Она приезжает сюда время от времени. Кажется, срок выселения уже подошел. Последний раз Катерина была дня три назад. Приезжала, кричала, ругалась, тебя проклинала, во всех своих бедах обвинила.
— О господи, — Мара запрокинула голову, закрыв глаза.
— Она ждет, что ты все-таки вернешься, — продолжала Глафира Сергеевна. — Грозит, что обязательно найдет тебя в городе и…
— Ну, что? Удавит собственными руками? — Мара нервно зашагала взад-вперед. — Это я уже не раз слышала. Ничего нового, так что говорите, не стесняйтесь. Убить грозится?
— Да, примерно так… Тебе не удастся ничего изменить, Мара. Живи своей жизнью, вот тебе мой совет.
— Что же мне делать с такими советами? Сердце вырвать? — Мара вытерла набежавшие слезы. — Как же мне жить, зная, что моя мать…
Она не смогла договорить. Слезы душили, к горлу подступил комок. Мара не думала, что ей будет так больно. Она ехала домой в надежде, что, встретившись с матерью, сможет обрести покой. Напрасная надежда, иллюзия, которая развеялась от жестокой реальности. Наверное, ничего не исправить, права тетя Глаша.
— Как же она смогла продать дом? — нарушила гнетущее молчание Евдокия Ивановна. Она удивленно пожала плечами. — Если вы говорите, что мать Мары так плоха, как же могла состояться сделка?
— За деньги сейчас и не такое проделывают.
— А зачем? Кому понадобилась эта развалюха в умирающем поселке? — не унималась Евдокия Ивановна.
— Думаю, что сумма была шуточной, смешной. Попросту говоря, Катерину обманули. У нас намечаются перемены. Поговаривают о скором возрождении птицефабрики, о каких-то новых хозяевах, которые все приведут в порядок. В поселке уже много домов им принадлежит. Скоро начнут обживаться, — Глафира Петровна поправила сползающий платок. — Поживем — увидим.
Мара медленно опустилась на стул, одиноко стоящий у окна. Она так и не почувствовала облегчения, на которое так надеялась. Хотя глупо было верить, что здесь что-то изменилось к лучшему. Оставаться в этом доме она больше не могла. Воспоминания снова вернули Мару в день похорон Миши: отрешенное лицо матери, ее нежелание общаться. А потом она первый раз напилась… Маре было невыносимо думать об этом. Она поднялась, медленно прошла в комнату бабушки. Здесь больше не было ничего, что было той так дорого: ни одной иконы не сохранилось, не было той высокой, мягкой горы из подушек, которая всегда возвышались на ее аккуратно убранной кровати. Везде царил беспорядок, разруха, а из разбитого окна в комнату то и дело врывались потоки холодного осеннего ветра. Мара вышла из комнаты, резко закрыла за собой дверь.
— Тетя Дуся, пойдемте отсюда. Мне здесь нечем дышать. — Мара расстегнула куртку, нервно оттягивая высокий ворот свитера. — Не могу больше. Я не хочу больше возвращаться сюда никогда.
