с полным моим удовольствием, касатик! Веди хоть щас. С тоски помираю одна! А тут жива, да молода душа будет. Уж мы с ей заживё-ом!..
И, действительно, зажили: душа в душу. Ириша этой бабе Луше нарадоваться не могла:
— Васенька! Это же народный кладезь, а не баушка. Столько пословиц знает, прибауток, песен старых, поговорок! А какой доброты и душевности!..
Видно, в порыве любви и благодарности к этой бабе Луше, да и благодарности к нему, за то, что устроил ей радостную жизнь, Ириша вдруг обняла руками за шею и поцеловала в губы. Вот с того вечера и началось всё у них…
А кончилось тем, что родилась у Ириши девочка, Милочкой назвала. Ещё объясняла:
— Людмила — значит, мила людям. А мне будет — Милочкой.
— А мне?..
— А тебе, Васенька, лучше пока никем. Ты не приходи больше. Я тебя люблю, но не приходи. Оставайся в своей семье, не хочу брать на душу грех.
— Глупая, я же тебя люблю, а не свою семью! Да и знают уже все, от кого у тебя дочка. А ты одна, как будешь-то? Чужая тут всем, ни кола, ни двора!
— Ну, двор-то — пока есть. В "декрете" — окрепну. А дальше видно будет… Сейчас миллионы женщин остались одни. А мне ты доченьку подарил. Это же счастье! А ты — "одна", "одна", — ласково передразнила она, глядя на него с благодарностью и улыбаясь ему.
— А я, значит, совсем, што ли, не в щёт у вас? — обиделся он.
— У "вас"?! — испугалась она. — Ты меня уже, как чужую, на "вы"?!
— Да не тебя я, — испугался и сам, увидев её лицо. — Вас — это и мать, и Настя, и ты. Все меня гоните! Тоже "чужим" сделать хотите. А я ведь Милочке-то — родной отец, как-никак.
— Прости меня, Васенька! Я не хотела тебя обидеть, и не считаю тебя чужим. После войны — всегда буду рада тебе, если не передумаешь. А сейчас — все скажут: отбила чужого мужа. Не надо пока встречаться, пусть время пройдёт. Тогда…
Вот тогда он взял и ушёл в военкомат — чтобы не встречаться. Но в действующую армию, как хромого с детства, его не приняли — одна пятка выше другой и ступня согнута. А в военизированную охрану на север, под Архангельском, взяли. Только вот охранять-то пришлось не склады какие-то, а людей — лагеря это были. И лагерей тех в Архангельской и соседней, на восток, области — что поганых грибов в поганом лесу! А с поганками жить — уголовщиной, "вохрой" — это и самому поганым стать. Хотя сам ничего плохого вроде бы и не делал, но в общем-то, в поганом процессе той жизни участвовал. Значит, и на нём есть вина. Недаром же, когда напивался, шумел перед женой: "Настя, отойди! Я — страшный есть человек, могу и убить!.."
Никого и никогда, конечно, не убивал. Потому что ловить убегавших из лагерей заключённых его не брали — хромой. А с вышки, на которой он их охранял, стрелять так и не пришлось. Может, и не сумел бы. Потому что чувствовал, выстрелить в живого человека, убить — не сможет.
А вот Иришу в оставленной им Вологде — кто-то убил. Ударил ножом сзади, когда шла поздним вечером домой. Настя, приехавшая потом жить к нему, клялась на маленькой иконе, которую с собой привезла: "Нету, Вася, на мне этого греха, ты даже не думай про такое! Сама милиция не знает, кто это и за што сделал. Видно, перепутал её кто-то с другой — тёмное дело было. На мне другой грех: от него не отрекаюсь. Бабка Снегириха привела к нам годовалу дочку Ирины. Так вот её я — в детдом отвезла, што за городом, рядом с военной частью. Это уж без тебя мы его там, возля Пантелеевки, построили".
— Зачем же? — возмутился было. — При живом-то отце!..
— А у ней, в метрике, нету отца: не записан. Фамилия по матери — Измалкова. От тебя — одно токо отчество: Людмила Васильевна.
— И што? Я-то… всё равно знаю, что я — отец!
— Ну, езжай тогда, забирай, и будешь жить с ей сам: ростить, ухаживать! А я — не стану. Уеду с нашим Володькой назад, коль он те чужой! — И в слёзы.
Что мог поделать? Разве мог он эту девочку вырастить здесь один? Нет, конечно. Пришлось принять жизнь такой, какая она есть. Но с той поры — Милочка родилась в 44-м, а это было уже в 46-м — он и окрестил себя в душе "страшным человеком". Когда напивался, называл себя так и вслух, если хотел кого-нибудь припугнуть. Звучало "я страшный человек!" многозначительно, с каким-то недосказанным смыслом. А кругом — заключённые, лагеря, и люди пугались.
В этот рыбацкий посёлок переехали жить, когда уже была выслуга и вышел по северным льготам на пенсию. Дом почти за бесценок купил. Хотелось поближе к Архангельску и подальше от лагерей. И чтобы место было красивое, рыбалка. Всё это здесь было. Не было только рядом жены — померла от неясной болезни: сохла, сохла, да и отдала Богу душу совсем. Сын-алкоголик замёрз ещё раньше. А Настя просила перед смертью прощения за Милочку. Язык почему-то не повернулся, так и померла не прощённой. Тогда кинулся писать в детский дом письма, разыскивать. Думал, не отыщется и следов. Ан, нет, помиловал Бог — приехала с каким-то художником. Да такая красавица, что и не думал. Сначала испугался даже: ошибка? А потом пригляделся — Иришины глаза, повадки, и даже родинка на шее такая же и в том же месте.
Только вот ласковая вся… не с отцом, а с художником, ровно это его не видела она все эти годы. "Андрюшенька, как считаешь?.. Тебе там не дует, Андрюшенька? Что тебе на завтрак приготовить?.." Ну, просто не встречал таких преданных жен! А он и старше её намного. На 6-й только день сообразил: не жена она ему, любовница! И, видно, давно.
Память швырнула в пасмурный вологодский день, который почти затерялся среди других дней, а теперь вот вспомнился. Он значил для него много — ведь был тогда сам молодым. А Ириша — такой же ласковой, как Милочка со своим художником. Если память — многосерийная кинолента, на которой невидимо для других запечатлены все важные события души,
