колодца. Ндаааа… Придётся мне, чувствую, немало потрудиться, чтобы сломить глупые убеждения крестьян насчёт картошки. Цари станут выпускать указы о необходимости выращивания этого корнеплода начиная с 1865 года, стращая высылкой тех, кто будет противиться. Но я-то могу уже начать сейчас, зачем ждать царских указов. И в первую очередь надо попу мозги промыть, чтобы глупостями всякими народу головы не забивал.
Вроде бы должен быть батюшка образованным человеком, а оно что ж получается? Сам же народу и внушает чушь несусветную. Хотя, оно ж и понятно: страх перед наказанием божьим за прегрешения уже здесь и сейчас действеннее страха где-то там в будущем, после смерти. Вот и стараются священнослужители притянуть себе на пользу любые события, переврать их так, чтобы люди боялись гнева божьего, а, следовательно, и перед ними благоговели. Как там говорится? Пугай и властвуй? Нет, не так, вроде... Но, всё одно, верно.
Кстати, надо бы спросить у повара, есть ли в моих запасах картошка. Так-то, думаю, должна быть, граф же, прогрессивный человек. Хотя на столе у себя я её не видел. Ладно, начну пока разводить её в своём саду, всё-таки обидно будет, если раздам всё крестьянам, даже тому же Прохору, а они загубят семена. Новые покупать нынче дороговато будет.
Вернулся к себе я в самом прекрасном настроении. Соловьи просто надрывались, вопя в кустах и рассыпая свои трели, хотя солнце ещё не успело прогреть прохладный воздух. Вокруг царила свежесть, и было неимоверно приятно гулять по тихому посёлку.
Марины в кабинете я не обнаружил, чему был немало удивлён. Вошедшая ко мне Глафира, опустив глаза, мягко сообщила, что она приготовила гостевую комнату для моей «подопечной», поскольку «негоже молодой девице открыто спать вместе с господином, и, дабы не давать пищу сплетням и злословию для дворовых, лучше ей проживать в отдельных покоях».
Блин! Ну, ведь правильно же. Я даже не подумал о том, что мои слуги, как бы ни старались мы не выставлять напоказ присутствие Маришки у меня, узнают об этом и станут рьяно обсуждать наши отношения. Не чувствуя за собой вины, я и не задумывался о последствиях.
Кивнув Глафире, я решил навестить подругу в её новой комнате. Постучался, услышал «Да-да», вошёл и… чуть не упал! Маринка красовалась в новом одеянии! Сарафан был использован как основа, притален, удлинён с помощью пышной оборки, сделанной из цыганской юбки самой спокойной расцветки и пришитой по низу. А из оставшейся части той же юбки она умудрилась смастырить рукава и кокетку. Наряд был довольно симпатичным, скромным, но вполне подходящим как домашнее платье для барышни.
Причёску они сотворили уже вместе с Глафирой в соответствии с модой: собранные в бомбочку волосы на затылке и мелкие кудряшки, ниспадающие вдоль щёк, мило гармонировали с новым нарядом.
– Ну, как я тебе? – Маришка покрутилась передо мной, расставив в стороны руки.
– Крутяк! – только и сумел сказать ей я. – Ну, раз уж такое дело... Сегодня будем завтракать в столовой. Пошли!
Я галантно подставил ей локоть, она грациозно оперлась, и мы двинулись в столовую. Глафира была уже там. Я заметил, что она волнуется – переживает за своевольный поступок. Но я же не какой-то там барин-самодур, а цивилизованный человек. Поэтому решил успокоить даму и даже отблагодарить её:
– Знаете что, Глафира, садитесь тоже с нами за стол. Отныне будем завтракать, обедать и ужинать все вместе. Ну, когда у нас в доме не будет гостей…
Глафира, по-моему, была несколько обескуражена, но обрадовалась этому моему решению сильно. Зато дворецкому, по-моему, не особо понравилась моя компания за столом, но он старался сохранять на лице обычное каменное выражение. Да и пусть себе думает, что хочет! Я уже принял решение дать вольные Глафире и Марине, потому что понимание их положения меня начинало прилично тяготить.
Кстати, заодно освобожу и Прохора, нравится мне этот мужик своей хозяйственной хваткой. С остальными пока повременю: народ тёмный в основной своей массе, растеряется и начнёт творить непотребства. Я же помню из истории, что стало с большей частью бывших крепостных после отмены их зависимости от помещиков.
После завтрака мы с Мариной стали обсуждать идею с раздачей тёлочек крестьянам. Сначала решили составить список всех живущих в посёлке. Тут пришлось подключить фантазию: фамилий у крепостных ещё не было, поэтому мы стали по ходу дела сочинять их им.
Семью Прохора окрестили Егоровыми, в честь отца Прошки. По тому же принципу у нас появились Николаевы, Петровы, Васильевы, Филатовы. Чету бывшей горничной Маньки вместе с мальцами, чтобы не разводить однофамильцев (Егоровы у нас уже были), записали Хромушкиными, пирняв во внимание физиологическое отклонение главы семейства. Ну да, немного поспорили тут, не без этого. Маринке не нравился такой подход, но она смирилась-таки после моего заявления:
— Люди уже всё равно привыкли так звать Егорку, поэтому какую бы фамилию мы ему не определили, не перестанут звать его Хромым.
Загвоздка вышла с Фросей-Однотитей. Она жила с престарой матерью со странным именем Ямлиха. Уж откуда сюда просочилось это восточное имя — неизвестно, скорее всего, барин так пошутить решил, посоветовав прабабке Фроси столь оригинально назвать дочь. Потому мы, немного поспорив, записали их обеих Ямлихиными. А там как уж получится, может, люди так и станут дразнить бабу противным прозвищем, что вполне реально. Но записывать их под неблагозвучной и обидной фамилией «Однотитевы» — это уж совсем ни в какие ворота!
Ещё отошли мы от правила раздавать фамилии по именам глав семейств в отношении Кота – это кличка такая была у одного из жителей. И сколько мы с Мариной ни пытали Глафиру, той так и не удалось вспомнить его имя. Ну, ладно, пусть будут они Котовыми. По этому же принципу окрестили Едоковых, которых так дразнили за то, что они ежегодно обзаводились новым едоком – жена Петра постоянно нянькала нового младенца, усадив его на уже довольно сильно выпирающий живот.
Закончив «перепись населения», стали обсуждать, кому будем выдавать тёлочек. Семей, где был нормальный работящий мужик и детей более трёх, оказалось семь. Сюда же записали Егоровых, семью Прохора — вместо «недостающих» детей иждивенцами были его родители. Им было решено без спора выдать по одной голове. Оставались Матрёнины – одинокие женщины, старики Михайловы – дед с бабкой, и бобыль Филимон. Решили им пока тёлок не выдавать, а прикрепить к другим семьям, где не так много малолетних детей: Филимона к Васильевым, Михайловых
