тому, что он утверждает, сегодня не наблюдается антагонизма между глобальным и сингулярным. Сегодняшнее общество, в котором заметны признаки постепенной эрозии социального, скорее уж производит изолированные Эго, которые могут образовать лишь слабые связи друг с другом и обнаруживают себя в условиях острой конкуренции. Они не являются теми сингулярностями, которые совместно смогли бы противостоять глобальному. Скорее, они попутчики, соучастники и вместе с тем жертвы глобализации. Они мелкие предприниматели, между которыми если и возможны отношения, то лишь в виде непрочной деловой связи. Сегодня и исламский терроризм утрачивает свой некогда столь грозный характер. Гораздо более опасным, чем
террор другого, оказывается
имманентный террор. От него невозможно по-настоящему защититься по той причине, что отсутствует негативность.
Бодрийяр ошибочно характеризует насилие глобализации как виральное насилие. В своем эссе «Насилие глобализации» он пишет: «Это виральное насилие – насилие сетевое и виртуальное. Насилие мягкого уничтожения, генетическое и коммуникативное насилие; насилие консенсуса и форсированной интеракции <…>. Такое насилие вирально в смысле, что оно действует не в лоб, а за счет заражения, за счет цепной реакции и за счет устранения иммунологических защит»168 (перевод мой. – С. М.). Глобальная коммуникация есть коммуникация постиммунологическая. Как раз по причине того, что иммунологическая негативность отсутствует, дело доходит до избытка коммуникации. Возникший из-за этого массив коммуникации становится причиной роста энтропии внутри системы. Заражение – это новая форма коммуникации. Оно не является смысловой коммуникацией, поскольку возникает вследствие аффективных интенсивностей и импульсов. Вопреки предположению Бодрийяра ей не свойственна негативность вирального.
Имя сегодняшнего темпорального кризиса – не ускорение. Ускорение само по себе не деструктивно. Ускоренное деление клеток в течение какого-то времени вполне может иметь смысл – до тех пор, пока оно подчиняется экономии всего организма. Выходя за отведенные ему рамки и становясь самодовлеющим, оно обретает диаволическую форму. Ускоренное деление перестает быть делением, становясь уродливым наростом. Ускорение в собственном смысле подразумевает целенаправленно протекающий процесс. То, что сегодня воспринимается как ускорение, в действительности есть резкий скачок энтропии, из-за которого вещи начинают роиться и размножаться, образуя плотную и удушливую массу.
Вероятно, бациллы разрушают свою жизненную среду не потому, что у них есть такое намерение, а на том основании, что им случилось впасть в эксцесс роста. Они не замечают той вышестоящей инстанции, которой они обязаны жизнью и которая позволяет им выживать. В афористической форме Шницлер нащупывает родство между бациллами и людьми: «И теперь разве мы не можем представить, что и само человечество является заболеванием какого-нибудь высшего, для нас в его целом непостижимого организма, внутри которого человечество находит условие, необходимость и смысл своего существования, и что оно этот организм стремится разрушить и в конце концов чем больше оно развивается, тем вернее оно его разрушает – точно так же, как бациллы разрушают “больного” индивида! Если бы это предположение оказалось недалеко от истины, все же от этого наша способность представления ничего бы не получила, потому как наш дух способен постичь лишь нижестоящее и никогда – вышестоящее; только то, что стоит ниже нас самих, до известной степени осознается нами, а более высокое всегда для нас лишь предмет догадок. В этом смысле, пожалуй, можно взглянуть на историю человечества как на историю вечной борьбы с божественным, которое несмотря на все оказываемое им сопротивление постепенно и неумолимо уничтожается человечеством <…>»169. В свете разрушительных эксцессов роста фрейдовский тезис об инстинкте смерти выглядит более правдоподобно. Силы, которые на первый взгляд поддерживают прогресс и сохраняют жизнь, – как, например, гиперактивность производительного общества позднего модерна, – оказываются, согласно этому тезису, разрушительными импульсами, истоком которых является влечение к смерти и которые в конце концов приводят к смертельному краху, к выгоранию системы в целом.
4. Насилие прозрачности
Лозунг прозрачности (транспарентности) доминирует в дискурсе сегодняшнего общества. Речь идет о всеохватном процессе, даже о смене парадигмы, которая уводит нас далеко за пределы вопросов демократии, справедливости и истины. Всюду навязываемая прозрачность говорит о том, что данная общественная констелляция находится во власти избыточной позитивности, а тем самым все больше упраздняет негативность. Упразднение порогов, различий и границ ведет к распуханию и ожирению путей общественной циркуляции. Диктат транспарентности поэтому невозможно мыслить отдельно от феноменов гиперкоммуникации, гиперинформации и гипервидимости.
Негативность недоступного задает топологию священного. Священные пространства являются пространствами эксклюзивными, полностью отделенными и отграниченными от внешнего. Пороги оберегают такое пространство от профанации. Религиозный опыт есть пороговый опыт, опыт чего-то совершенно иного. Прозрачное общество, как общество позитивности, напротив, уничтожает любые пороги, любой пороговый опыт, поскольку оно все уравнивает. Трансцендентность совершенно иного уступает место прозрачности одинакового. Пороги затрудняют обзор, который сегодня перешел всякие границы, превратившись в гипервидимость. Они также противодействуют всеобщему промискуитету и всеобщей проницаемости, которые составляют прозрачное общество.
Если системе не удается совпасть с самой собой, то есть стать прозрачной для себя самой, то причиной тому служит несоизмеримая инаковость. Самопрозрачность, однако, не для всякой системы является телосом. Для многих систем именно непрозрачность составляет условие их возможности. В вопросах веры вопрос о прозрачности не ставится. Этим вера отличается от системы знания, чьим телосом является самопрозрачность. То же и с доверием: для него конститутивна негативность не-знания. Если имеется уверенность, то доверие не нужно, поскольку оно является промежуточным состоянием между знанием и незнанием. Далее, несовместимы друг с другом мышление и тотальная прозрачность. Полная прозрачность доводит мышление до позитивности арифметического расчета. В противоположность расчету мышление проходит через переживания, которые трансформируют само мышление, то есть позволяют ему стать другим: «Встретиться на опыте с чем-нибудь, будь то вещь, человек или бог, можно, если оно с нами случается, если оно нам встречается, нас превосходит, нас переворачивает и преображает»170 (перевод мой. – С. М.). Дух, который изначально обозначает возбужденность или задетость чувством, никогда не бывает полностью прозрачным. Прозрачность для самого себя не может быть источником беспокойства или задетости. В основе требования постоянной прозрачности лежит идея мира и человека, свободных от любых форм негативности. Полностью прозрачна только машина. Прозрачной коммуникацией была бы коммуникация машин, на каковую человек не способен. Принуждение к тотальной прозрачности нивелирует самого человека до функционального элемента системы. В этом со- стоит насилие прозрачности. Непременной составляющей целостной личности являются известная недоступность и непроницаемость. Полная и избыточная освещенность личности – это насилие. Как говорит Петер Хандке: «Я живу тем, что другие обо мне не знают»171.
Прозрачность не следует считать следствием того дружеского света, который дает проявиться теперешнему в его теперь, кому угодно в его как-угодности, то есть другому в
