его несоизмеримой инаковости. Всеобщая политика прозрачности скорее состоит в том, чтобы от инаковости целиком и полностью избавиться, заставив все выйти на
свет одинакового. Транспарентность достигается именно устранением другого. Насилие транспарентности в конце концов выражается в нивелировании другого до одинакового, в устранении инаковости. Оно является уравнивающим. Политика транспарентности – это
диктатура одинакового.
Императив прозрачности ускоряет коммуникацию за счет устранения любой негативности, при которой неизбежно выжидание, приостановки, колебания. Коммуникация там достигает максимальной быстроты, где одинаковое отвечает одинаковому, где запускается цепная реакция одинаковости. Инаковость, напротив, ее приостанавливает. Прозрачная речь – речь механическая и функциональная, двусмысленность ей не свойственна. Диктат прозрачности уничтожает все туманное, неясное, сложное. Расчет – более прозрачная процедура, нежели рассказ. Сложение прозрачнее изложения. В отличие от рассказов, цифры, как известно, не пахнут. Прозрачность и само время лишает аромата. Прозрачное время есть время без аромата, время без события, время без нарратива, время без сцены. Как только время лишается нарративного свойства, оно разбивается на множество следующих друг за другом точечных, атомизированных моментов настоящего. Сама память непрозрачна для себя в той мере, в которой она в противоположность хранилищу, работающему по принципу простого добавления, обнаруживает нарративную структуру. По причине своей историчности и нарративности хранимые памятью следы являются предметом беспрестанной реорганизации и переписывания 172. В то время как накопленные данные всегда остают- ся одинаковыми.
Политика как таковая – это стратегическая деятельность. Поэтому ее конститутивная черта ― секретность. Этим она отличается от просто административного управления и распоряжения, которые суть всего лишь работа (Arbeit). Политическое действие – это не работа. Открытость всех без исключения намерений делает невозможной игру, ведь она тоже является стратегической деятельностью. Там, где невозможна стратегия, есть статистические опросы. «Постулат публичности», согласно Карлу Шмитту, имеет своим специфическим противником «представление, что любой политике присущи Arcana, политико-технические тайны, которые на деле так же необходимы абсолютизму, как коммерческие и производственные тайны необходимы для хозяйственной жизни, основанной на частной собственности и конкуренции»173. Без этой секретности политика вырождается до театрократии, которая не обходится без подмостков и зрителей: «XVIII веку еще достало самоуверенности и аристократического понятия тайного. В обществе, у которого больше нет такого мужества, не будет больше и Arcana, иерархии, тайной дипломатии и вообще никакой политики, потому что всякая большая политика предполагает Arcanum. Все будет происходить перед кулисами (перед полным партером Папагено)»174. У Шмитта политика насилия – это тайная политика. Чем более политической является некоторая деятельность, тем больше секретности она вокруг себя создает. Поэтому Шмитт требует от политики больше «мужества перед тайной»175. Власть – соответственно господство – и прозрачность несовместимы. Шмиттовская идея суверенитета предполагает абсолютную негативность. Суверен – это тот, кто принимает решение в чрезвычайной ситуации. Чрезвычайная ситуация, при наступлении которой оказывается подвешен весь правовой порядок, – это ситуация абсолютной непрозрачности.
Императив прозрачности упраздняет любую дистанцию и всякую сдержанность. Прозрачность означает полную близость и недистанцированность, полный промискуитет и полную проницаемость, полную незащищенность и выставленность напоказ. Прозрачность – это также обнаженность и непристойность денег, которые все со всем делают сравнимым, уничтожая несоизмеримость и взаимонепроницаемость вещей. Непристойным является такой мир, где все может быть выражено через цену и где все должно приносить прибыль. Более того, общество прозрачности является обществом, в котором всё выставлено напоказ. В этом выставленном напоказ обществе каждый субъект является для себя рекламным объектом. Все оценивается по своей выставочной стоимости. Все, чье бытие состоит не в выставленности напоказ, а в здесь-бытии (Da-Sein), утрачивает свою культурную ценность. Показное общество является порнографическим обществом. Все вывернуто наружу, все раскрыто, все оголено и раздето, все предъявлено как экспонат. Выставленное напоказ лицо – лицо, лишенное «ауры взгляда»,176 – уплощается до face. Face – это товарная форма лица. Эксцесс выставленности напоказ каждого делает товаром, который «безо всякой таинственности подлежит непосредственному потреблению». Тотальная выставленность напоказ, развязное показывание – непристойны. Гипервидимость – непристойна. Вещи исчезают не в темноте, но в световой передержке и в гипервидимости: «Если взглянуть более общо, то видимые вещи исчезают не в темноте и не в молчании: они испаряются в том, что виднее самого видимого – в непристойности»177.
Полное исчезновение границ и порогов порнографично. Непристойными являются и гладкие, непрерывные потоки гиперинформации и гипер-коммуникации, которым совершенно неизвестна негативность сокрытого, недоступного и запретного. Непристойным является принуждение абсолютно все предавать коммуникации и видимости. Коммуникация безо всякой сценографии – это порнография. На сексуальном уровне непристойность означает «утрату сценической иллюзии желания ради выставления напоказ тел и их непосредственного промискуитета»178.
Для современного общества прозрачности характерно, что в нем порнографическая выставленность напоказ и паноптический контроль переходят друг в друга. Сеть – этот электронный паноптикум – подпитывается вуайеризмом и эксгибиционизмом. Общество контроля обретает свою завершенную форму там, где его субъект обнажается не под принуждением извне, но из потребности, которую он порождает в себе сам, то есть там, где тревога от того, что придется обнажить частную и интимную сферу своей жизни, уступает место потребности бесстыдно выставить ее напоказ. Кроме того, производительное общество там достигает максимальной эффективности, где свобода и само-эксплуатация совпадают. А теперь совпадают само-высвечивание и само-эксплуатация.
Принудительная прозрачность является в конце концов не этическим и не политическим, но экономическим императивом. Высвечивание есть эксплуатация. Коммуникация – это коммерция. Кто полностью просвечен, того легко подвергнуть эксплуатации. Засветка личности максимизирует экономическую эффективность. Прозрачный клиент – это новый обитатель, homo sacer экономического паноптикума. Паноптикум потребительского и производительного общества отличается от паноптикума дисциплинарного общества тем, что ему не нужны оковы, стены и закрытые пространства. Теперь все общество, весь земной шар образует паноптикум. «Гугл» и социальные сети вроде facebook[30] являются цифровыми паноптикумами спецслужб. Уже запросы в поисковиках и создаваемые профили делают человека объектом слежки и контроля. Анализ следов, которые человек оставляет после себя в Сети, позволяет сделать его гораздо прозрачнее, чем он есть для самого себя. В Сети ничего не забывается и ничего не вытесняется. В противоположность паноптикуму дисциплинарного общества паноптический контроль совершается не за счет изолирования и заключения, но, напротив, за счет подключения к Сети. Сегодня надзор – это не посягательство на свободу. Скорее, свобода и контроль смешиваются между собой. И потому человек по собственной воле подставляет себя паноптическому взгляду. Прозрачный user – и жертва, и преступник. Все старательно заняты созданием сетевого паноптикума. Свободная коммуникация и паноптический контроль срастаются друг с другом до неразличимости.
5. Medium is Mass-Age[31]
Язык – это медиум коммуникации. Как и всякий
