было бы невозможно при потере между ними доверия. Поэтому мы предполагаем, что Клинг пережил именно какой-то период сомнений в отношении Горелова, которые вскоре развеялись. Рискнем также предположить, что доступ к документации Горелов предоставил Клингу именно для того, чтобы он сам лично мог оценить, насколько обоснованы обвинения в адрес Горелова. Экономических познаний у Клинга было для этого достаточно.
Что же касается просмотра почты заводоуправления, то из показаний Спиридоновой мы видим, что Клинг в этом процессе выполнял функцию дополнительного контроля. А когда требуется дополнительный контроль? Когда боятся упустить что-то важное или пропустить что-то нежелательное. Как показывает история с заявлением Хабарова, при желании в то время из любой бумажки можно было слепить «контрреволюцию». Потому Горелов и поручил просмотр всей почты человеку, которому доверял. Тем более, что в бытность свою офицером сербской армии Клинг одно время служил в военно-цензурной комиссии; глаз у него был наметан на выявление нежелательных мест в корреспонденции.
Если наши предположения верны, то дальнейшие события выстраиваются приблизительно так.
Ознакомившись с заводской документацией, Клинг пришел к заключению, что обвинения, предъявленные Горелову по хозяйственной линии, в массе своей не имеют под собой документальных оснований и являются следствием его преследований по политическим мотивам. И в этот момент он впервые почувствовал, что лично для него эта ситуация тоже опасна. Поразмыслив, Клинг снова решает бежать. В начале марта 1937-го он предлагает жене уехать во Францию. О своих истинных опасениях он ей не говорит, объясняя свое желание тем, что за границей он сможет найти работу поинтереснее. Уехать он предлагает не навсегда, а годика на три-четыре, не теряя советского гражданства. То есть просто выскочить из этого горящего дома и пересидеть в спокойном месте, пока здесь всё не уляжется. Горелов к решению Клинга отнесся с пониманием и написал ему положительную характеристику. Но Клинга что-то удерживает. С завода он не ушел, а написанную Гореловым характеристику даже не забрал. Она так и провалялась у Горелова дома вплоть до его ареста и была изъята на обыске.
31 марта Горелова исключают из партии, а в апреле Клинг узнает об аресте Цветковича. И снова первая его мысль — бежать. Теперь в другом направлении. Он пишет заявление на имя наркома обороны с просьбой зачислить его в какую-нибудь воинскую часть преподавателем немецкого языка. И тут новое тревожное известие — Горелов уволен с должности директора. Теперь он беспартийный и безработный. По сложившейся тогда традиции за этим неминуемо должен был последовать арест.
Бежать! Бежать!
На сей раз Клинг обращается в Коминтерн с просьбой помочь ему с семьей выехать во Францию, но сотрудники Коминтерна относятся к его просьбе без понимания и предлагают попытаться выехать на общих основаниях. Эмиль Карлович идет во Французское посольство и берет анкеты для желающих выехать во Францию. Не будучи уверенным в своем письменном французском, он просит Головачева перевести с русского на французский ответы на вопросы анкеты. 27 июня Клинг забирает у Виталия Дмитриевича готовый перевод, а через пару дней узнает о его аресте. И это событие становится поворотным в судьбе Клинга. Французское посольство отказывает ему в выезде, но, похоже, к тому моменту он уже и сам не собирается никуда уезжать.
Галина Клинг:
«Что помешало нам выехать во Францию, я точно не знаю, но, кажется, что мы не могли выполнить какие-то требования анкеты… Клинг говорил, что это ерунда, сделаем, а потом решили, что остаемся, и он будет поступать в какое-либо учебное заведение преподавателем немецкого языка» [6:38об — 39].
Что же у нас получается? Узнав об аресте Цветковича и перспективах ареста Горелова, Клинг решает бежать, а когда арестовали Головачева, он решает остаться? Между арестом Головачева (29 июня) и арестом Клинга (13 июля) проходят целых две недели. Зная изобретательность Эмиля Карловича, мы понимаем, что за это время он мог скрыться куда угодно. Единственный вывод, который напрашивается: Клинг остался абсолютно целенаправленно. Связь с волей из Егорьевской тюрьмы была поставлена неплохо. Клинг мог узнать от Виталия лично, что главной причиной его ареста является их близкое знакомство. Бежать в такой ситуации было бы просто бесчестно. Важно также учитывать, что в тот момент у всех фигурантов были вполне веские основания надеяться на благополучный исход дела. Горелов не был еще окончательно исключен из партии и задействовал все доступные ему рычаги влияния. Допустимо ли бежать от преследований, когда твое присутствие может потребоваться для восстановления истины?
Так или иначе, решение остаться в СССР Клинг принимает уже после ареста Головачева, а поведение Клинга на следствии оставляет впечатление, что выход он видел только в том, чтобы добиваться правды и постараться вынести информацию о деле за пределы чекистского ведомства.
«Он мне писал, что это недоразумение, — вспоминает Галина строки из письма, нелегально переданного Клингом из тюрьмы, — и он идет на проверку партии, и все скоро выяснится, и что мы опять будем вместе. Вот его выражение дословно: „Я попал, как футбольный мяч, под чьи-то грязные ноги“. Это было большое, длинное письмо, где он мне все объяснял» [6:71об].
Забраковав первую версию обвинения, следствие отказалось от идеи «троцкистской организации» с иностранным влиянием, но поставило себе целью любой ценой сохранить обвинение в шпионаже и придать ему больший вес. Деловая переписка Горелова, светский трёп Клинга с Головачевым о политическом облике их общих знакомых и прочие заводские коллизии отходят на задний план, а на авансцену выдвигается новое действующее лицо. Вернее, лицо-то нам уже известное — бывший шурин Клинга Бронислав Николич, написавший на него политический донос. Но теперь он выступает в новом качестве.
«Произведенным следствием установлено, — говорится в новом обвинительном заключении, — что КЛИНГ Э. К. в 1934 г. был завербован для шпионской работы в СССР в пользу одного из иностранных государств отставным артиллерийским капитаном НИКОЛИЧЕМ Брониславом и в 1935 г. под видом политэмигранта был переброшен в Советский Союз для разведывательной работы.
От Николича КЛИНГ получил задание поступить на службу в войска, расположенные на Западной границе и сообщать сведения о расположении воинских частей, их техническое вооружение, настроение красноармейцев и командного состава и изучать местность» [6:61].
Как было сказано выше, никаких доказательств в деле не появилось. Работали контрразведчики исключительно с текстом «признания» Клинга, придавая ему расстрельное звучание, проясняя мотивы обвиняемого, его цели и характер полученного им шпионского задания.
«Вопрос: Кем Вы были завербованы для шпионской работы?
Ответ: Для шпионской работы я был завербован в мае 1934 г.
