ради блага и счастья живущих на Земле, то давайте, Мария, гоните уже, что вы там накатали?
Я дала ему сценарий, он надел очки, стал читать. Фильм у нас грядет чуть ли не полнометражный. Такая работа выглядит внушительно.
– Good! Good, – качал головой Персиц, поблескивая очками, откладывая страницы. – Good, good, very good!..
А сам такой чувствительный, все трогало его до слез. В середине он снял очки и заплакал.
Правильно Кеша говорит: сценарий сочинить очень просто: надо всего-навсего описать фильм, какой тебе самой хотелось бы увидеть. Ты внимательно смотришь его у себя на внутреннем экране и подробно описываешь, кто что сказал, кто что сделал и какая вокруг обстановка.
– Very nice! – Вольдемар вынул из кармана платок и утер слезы. – Это-то мне и надо! Срочно – в Холливууд! Не возражайш, Мария? Как человек, который many years работайт in showbiz, – мечтательно добавил Персиц, – я предвкушаю кассовые сборы!
– А гонорар? – я спрашиваю, глядя, как этот благородный сын американского народа укладывает «Каштанку» в бездонный буйволиный портфель.
– Not yet! – уклончиво отвечает Вольдемар. – Я должен демонстрировайт начальство… Как это по-русски? Строгий худсовет…
– Володька, Володька! – донесся голос из-за столика во втором ряду. Лысенький мужичок в старом сером пиджаке вскочил и потянулся к моему голливудскому продюсеру, опрокидывая стул. – Володька, муха бляха, ты, что ли? Не сразу тебя узнал в таком прикиде.
– Yes, it’s me, – произнес Вольдемар Персиц, сконфуженно покосившись на меня. – Это ти – Поль?
– Йес, йес, обэхээсэс! Вова, мать твою, как ты, откуда? ОТТУДА? Слыхал, ты родине изменил.
– Паша, что ты говоришь, – нервно оглянулся Вольдемар, – никому я не изменил. – Однако, видя, что свидетелем его провала стала только я – остальные посетители были слишком увлечены собой: известное дело, архитекторы, – решил не строить из себя иностранца. Акцент его куда-то улетучился, и он произнес на чистом русском языке: – Давненько мы не видались, Пашка. Ты что, все тут… В Москве…
– Ну да, здесь… А ты – боров! Наел бока гамбургерами. – Паша с восхищением оглядел Вольдемара, теперь уже Володю, как я поняла из этой встречи на Эльбе.
– Я жил здесь когда-то, – мечтательно улыбнулся Персиц. – Извини, Мария, теперь я буду говорить с другом моей юности. А ты жди. Я дам тебе факс, из которого ты узнаешь, как обстоят дела. Уверен, все будет оkey!
– Ну? Что там, за границей, Вовка? Мед слаще? А помнишь, помнишь, как мы тут гудели? Как пили? Как мы баб… – возбужденно говорил Паша.
Я поднялась. Он сел на мое место, подпер кулаком щеку и вздохнул:
– Все наши девочки стали телками, Володька!
Или «тетками», я не разобрала.
Все-таки интересно жизнь устроена. Сколько я искала себя. Рита мечтала, чтоб я была драматической актрисой. Сама она, вернувшись с фронта, пробовала поступить в училище МХАТа – в гимнастерочке, в солдатских сапогах, читала «Василия Теркина». Ирину Скобцеву приняли на первом туре, а ее нет. Рита вышла расстроенная, смотрит – идет по двору Качалов. Она к нему: «Ой, Василий Иванович! Я читала „Теркина“, а у меня было настроение не то!..» – «Как ваша фамилия?» – спросил Качалов. Рита сказала. На другой день приходит – ее фамилия вписана внизу от руки. Возможно, от руки великого Качалова!
Но судьба, судьба имеет свои намерения, неисповедимые, неподвластные мольбе и контролю… И мы легко смиряемся с тем, что нам не суждено, сказал Рерих, заначивший для дедушки Толика в Америке гонорар, который, наверное, никогда и никто уж не сможет получить, несмотря на заоблачные старания дяди Коли из Инюрколлегии.
Так реальность для нас остается полнейшей тайной в этом сновидении жизни, иллюзорной и мимолетной, в неуловимом интервале между рождением и смертью.
– Ты бы занялась каким-нибудь делом, Маруся! – озабоченно твердил Фима на протяжении моей невозвратной юности, чуя, как я ускользаю от всего, что имеет какие-то, пускай расплывчатые очертания.
А весна, черемуха цветет, вишни!
– Ладно, – я затуманивала взор. – Я, может, стану… кукловодом.
– Ты разве умеешь?
– Ну, я научусь.
– А это разве не сверхсложное дело? – спрашивал Фима с тоской.
– Да, наверное…
– Такое же, как освоить аккордеон? – допытывался Фима. Всю жизнь он приручал свой перламутровый певучий немецкий «Herold», предпринимая героические попытки играть по нотам. – А если тебе предложат, – заводился Фима, – вот именно тебе, ни разу не державшей инструмент в руках, выступить с оркестром в консерватории – соло на аккордеоне?
– Прекрасно, – отвечала я. – С оркестром еще лучше, чтобы он подхватывал…
Видимо, в глубине души мне было ясно, что я всего-навсего запойный рассказчик, больше никто. И хотя мир подобен обману зрения, в этой кажущейся игре жизненных ситуаций нас как-то само собой прибивает к одним только нам предназначенным берегам.
Так и наш мальчик ищет, ищет себя, а мы – Рита, Фима, Кеша и я – по мере возможностей оказываем ему содействие.
Когда в день рождения Владимира Ильича Ленина их третий класс принимали в пионеры на Красной площади, он болел. Мы с Кешей купили горн, красный галстук и барабан. И приняли его в пионеры в домашних условиях.
Я била в барабан, Кеша, как Армстронг, выдувал на горне блюз, Фима вытащил из футляра свой старый аккордеон, это был Фимин звездный час, – а Маргарита – вся грудь в орденах и медалях за оборону Москвы – в неописуемо торжественной обстановке повязала своему внуку на шею пионерский галстук. Потом мы ели торт «Полет», пили «Тархун», и этот день нам запомнился на всю жизнь.
Естественно, как только возникло недоразумение с отцом Мефодием, когда тот опростоволосился, приняв за нетленное – преходящее, отец Иннокентий, озаренный божественным светом, проникнувший в смысл неразгаданного, в домашних условиях организовал церемонию таинства святого крещения.
– Ну, раз уж все настроились… – сказал Кеша, засучив рукава.
Что ж мы, такие продвинутые адепты, не сможем квартиру сыну материализовать?
Тем более у нас Маргарита с некоторых пор приобщилась к православию, стала ходить в церковь, исповедоваться в грехе, что она Серафима ревнует ко всем женщинам без разбору, включая эстрадных певиц и телеведущих.
Отныне ей казалось, земля и небо слушали ее голос, вся вселенная расстилалась перед ней, поэтому Рита, не прибегая к посредникам, напрямую обращалась к ангелам и богам, я уж не говорю о покинувших нас близких.
В день поминовения предков Рита наливала вина и, глядя поверх наших с Фимой голов, ввысь устремляла яркие сумасбродные речи, умышленно форсируя звук, чтобы слышно было на дальнее расстояние:
– Дорогие наши небесные жители! Мы вас очень любим и ясно помним. Мы любим вас
