Душу (dvesele, от латыш. dvest – «дышать») Брастыньш определяет как частицу Диевса, временно воплощающуюся в теле; после смерти она, обогащенная познанным и пережитым в Этом мире, возвращается обратно. Латышская душа сопоставляется Брастыньшем с древнеегипетским «Ba», древнегреческим «soma psihicon». Главное ее свойство – наличие в ней жизни; в народном сознании понятия «душа» и «жизнь» часто взаимозаменяемы. Душа стремится к чистоте, так как если она нечиста, то ей трудно вернуться к Диевсу: «Живя в нечисти, душа может отравиться так, что с трудом доберется до «дверей Диевиньша», то есть встретится с божественным» (Ц, 64).
Дух (velis – душа, или «дух» усопшего) сопоставляется с древнеегипетским «Ka» и древнегреческим «soma pneumaticon» и называется Брастыньшем «тонким телом», «двойником» человека. Изобретением Брастыньша является положение о том, что эта субстанция соединяет в человеке тело с душой (velis – «посредник между телом и душой», он «связует тело и душу, так как они слишком различны и сами не могут соединиться» – Ц, 65). В течение жизни человека его velis «почти никак не проявляется», он как бы срастается с телом, повторяя его очертания. Состоит он, по мнению Брастыньша, из «удивительной лучевой материи». Он подвластен иным законам природы, нежели тело и душа, и живет гораздо дольше тела… После смерти он возвращается обратно и навечно в живую природу, потому что дух (velis) принадлежит материи, а не душе» (Ц, 65).
Смерть – это процесс разделения этих составных частей человека и возвращения их к создателям, Диевсу и Маре.
В сферу антропологических представлений входят описанные в Церокслисе необыкновенные роды людей: dievājs – человек с божественными силами и возможностями (таким становится человек, живущий правильно и почитающий Диевса), laimojs – счастливцы, которым всегда сопутствует удача (что предопределено судьбой). С другой стороны, существуют и злые, вредные люди. Они задевают других людей словами, злобными пожеланиями и действиями. К таким людям, «не видящим добра», Э. Брастыньш причисляет и пьяниц.
Действует человек благодаря силе (vara) – данными Диевсом телесными и умственными способностями трудиться и побуждать к труду. Особыми способностями Брастыньш называет колдовство (опосредованное воздействие), которое он делит на zintešana – добрые, и zavēšana – злые деяния.
Чрезвычайно большое значение диевтуриба придает «проживанию человеком века» (muža dzīvošana). «Век начинается на Этом свете и продолжается на Том… Проживание века на Этом свете считается гостеванием, которое никогда не бывает долгим. Гостя на Этом свете, душа приобретает все содержание своей следующей жизни, так как земной век закладывает основу загробной жизни» (Ц, 72). Судьба может быть благоприятной и неблагоприятной, но жизнь нужно стараться прожить так, чтобы «душа получила глубокие и дружные переживания» (Ц, 74).
Этика диевтурибы
Упорядочивают и облегчают жизнь привычки (ieradumi). «Чтобы наш жизненный опыт стал глубже, осознанное чище, переживания сердечнее, для этого надо держаться установленного. Со временем привычки переходят в народные обычаи, которые упорядочивают людскую жизнь из поколения в поколение. Поэтому привычки называют также традициями (traditio – передача), ведь родители передают их детям… Если бы не было наследуемых установлений, то всю житейскую мудрость каждому приходилось бы отыскивать самому, но век отдельного человека слишком короток, чтобы успеть это сделать. Поэтому стоит примкнуть к более длинному веку, а это – жизнь народа. Народ вечен, если только Несчастье не прервет этот век» (Ц, 75).
Важнейшие этические нормы диевтурибы заключены в разделе «О жизненных добродетелях» (Par dzīvošanas tikumiem). Э. Брастыньш подразделяет добродетели (tikumi) на четыре части: главная (pamattikums), личные (pastikumi), народные (laužtikumi) и божественная (dievtikums). Главная добродетель – доброта (labums): «Все мне было бы хорошо, когда я сама добра; все было бы мне плохо, если я сама зла зачинательница» (LFK 530,3638).
«Если бы все были добрыми, тогда зла больше не было бы… Понятие добра вмещает в себя правильное поведение по отношению к себе, другим и к Диевсу. Добро считается высочайшей достижимой целью как в практических, так и в духовных ценностях. Его опекун и податель – сам Диевс. Людей, больше всех скопивших материальных и духовных благ, в древности называли Labiesi. Это слово означало то же самое, что и аристократ в своем первом значении» (Ц, 81). Личные добродетели – мудрость (gudriba), трудолюбие (darbigums), красота (dailums) и радость (liksmība). Ум Брастыньш определяет как «понимание намерений и целей»; трудолюбие приносит человеку духовное и материальное богатство; красота и радость – присущие латышскому мировоззрению жизненные ценности. Народные (людские) добродетели необходимы для общения людей и народов. Это любовь (milestība), согласие (saderiba), щедрость (deviba) и правдивость (taisniba). «К мудрости, красоте, трудолюбию, радости каждый может стремиться обособленно, но в любви всегда нужно искать кого-то другого… Все религии почитают любовь как самую первую добродетель, которая выстраивает людское сообщество. Семья и род были ближайшим кругом для этой людской добродетели… Но на чужаков и чужеземцев добродетель любви обычно не распространяется; к взаимоотношениям с ними применяется другая людская добродетель, а именно согласие (дружба), которое гасит неприязнь и войны» (Ц, 86). Щедрость Брастыньш толкует как «отклик от себя во благо другого», а правдивость «основывается на требовании, чтобы каждый делал то, что нужно, чтобы всякий получал то, что ему полагается, и чтобы один не вредил другому» (Ц, 88, 89). Единственной Божьей добродетелью (dievtikums) Брастыньш называет богобоязненность (dievbijiba), которая выражается в «священном трепете перед всем добрым и добродетельным, а также в выполнении установленных Диевсом/Богом законов». «Богобоязненность как добродетель предопределяет многие действия, одухотворенные благочестием и чувством уважения» (Ц, 90).
В «Календарных песнях латышей» и «Церокслисе» Э. Брастыньш предложил новый календарь – так называемое «древнее времясчисление». По мнению автора, древние латыши пользовались годовым календарем, состоящим из 36 десятидневных недель (mendaļa), и одной рождественской «полунедели» – пяти «святых дней», которая через каждые четыре года увеличивалась до шести дней[195]. 12 месяцев состояли из 30 дней и 3 недель («Диедаля», «Лайдаля» и «Мадаля»). В году выделяется четыре сезона – зима, весна, лето и осень.
Э. Брастыньш и его теория национализма
В «Церокслисе» Э. Брастыньш объявляет, что латышский народ издревле обладал божественным откровением, которое он пронес через века, часто вопреки завоеваниям и насаждению чуждых верований и образа жизни. Правда, это откровение не является в принципе уникальным: каждый народ им обладал или обладает (в этом смысле Э. Брастыньша даже называют «основателем всеобщей теории национализма для всех народов»). Все же, согласно его мнению, не во всякой народной культуре оно проявилось с такой очевидностью как, например, у латышей. В дальнейшем Брастыньш более или менее удачно балансирует между этими двумя положениями, однако периодически большую отчетливость у него обретают образы «богоизбранности» и «мессианства» латышского народа: «Диевс (Бог) определил латышам сохранить эту религию, чтобы научить мудрости другие арийские народы…» (Ц, 9). Вот так из латышской традиционной культуры вырастает новая религия, которая, однако, не связывается с каким-то новым пророчеством или откровением. Более того, эту новоизобретенную «древнюю» религию Брастыньш не определяет как «веру»: «В арийских религиях более важна не вера, но исполнение культа, поэтому не вполне точно называть латышскую религию «верой», но – диевтурибой («почитанием Диевса/ Бога»)» (Ц, 1).
В работе «Тысячелетняя борьба с нашим богопочитанием» Э. Брастыньш высказал большие надежды на развитие диевтурибы, на ее распространение в латышском обществе[196]. Более того, с ее помощью он надеялся существенно изменить латышское общество в культурном отношении, привить ему национальную идентичность – «латышскость» (latvietība). «В будущем латышу надо стать стопроцентным латышом», заявлял он в книге «Латвия, ее жизнь и культура», отмечая, что пока что встречаются и «полунемцы», и другие «неистинные» латыши[197].
Э. Брастыньш оказался одним из первых идеологов латышского национализма. В статье 1931 г. «Латышскость как новая добродетель» он пишет: «Что в этой новой добродетели является высочайшей ценностью, что обладает наибольшей значимостью? Человек, человечество или Диевс? Ни первое, ни второе, ни третье, но – народ! Народ – высшая ценность, значимость и священность. Народ – в центре мира! Народ превыше всего! Народ – на первом месте!.. Латышский народ – божественен (dieviska). Он имеет особое Божественное призвание, задание, миссию»[198]. Вообще народ, нацию он определяет как «высшую Мудрость, божественное установление».
