вперед, и на долю удара сердца мне кажется, что он поднимет руку на госпожу. Она тоже, полагаю, так думает. Но затем он качает головой и разворачивается на выход, понимая, что больше ничего не добьется. По крайней мере, сегодня. А может, и никогда.
Оставляю поднос на столе и выскальзываю в коридор следом за ним.
Мальчик бросает на меня усталый взгляд.
– Вы знаете, где она?
Я начинаю было говорить «нет», но давлюсь этим словом. Я правда не знаю, где маленькая госпожа. Но я слышала ее крики. Я понимаю, что она не в безопасности. Я промолчала, я ее отпустила.
И словно эти ясные глаза способны заглянуть в самые недра моего стыда, Акира швыряет последнюю фразу:
– Она вам доверяла!
Я обращаю взгляд в пол, который только сегодня утром натерла. От него отражается свет, и он сверкает, словно тридцать сребреников.
Киёми
Сейчас в ханамати[16], включая наше новое пополнение, пятьдесят три девушки.
И над всеми надзираю я. Не самое высокое положение, но я родилась на соломенном полу в тысяча девятьсот двадцать первом году, младшая из четырех детей и единственная девочка. Мой отец был рисоводом, а у матери осталась лишь одна здоровая рука, поэтому она не могла найти работу. Мы жили на жалком клочке земли. Вот и все, что я помню о том времени. Ну и голод. Еды никогда не было. Год за годом урожай становился хуже, усыхали и мы с братьями. Когда мне стукнуло девять, у меня ребра проступали сквозь кожу, а ключица напоминала трафарет.
Такую тощую даже в бордель, куда меня продал отец, с большим трудом согласились взять.
Бросаю взгляд на бледную девчонку, стоящую передо мной на коленях в темной комнате, и уже не первый раз ловлю себя на жалости, что мое сочувствие иссякло много лет назад.
По крайней мере, она не плачет. Обычно мне сдают пустышек, деревенских девчонок из семей, которым мясо нужно больше, чем очередная бесполезная дочь. Некоторые приходят по доброй воле, зная, что таким образом получат возможность поесть и поспать, даже если постель придется делить. Бывают уродины, бывают красавицы. Но плачут все.
Кроме Норико. Ее спина выпрямлена, руки сложены на коленях, странные глаза устремлены вперед. Даже если девочка на грани срыва, она мне этого не покажет. Ее закалила суровая школа. Старая сука Юко говорила правду.
– Знаешь, почему ты здесь? – спрашиваю я как можно мягче.
В мои обязанности не входит запугивать девочек. Я сама когда-то была такой же. Они приходят ко мне изливать обиды, и я делаю все, что в моих силах, пусть их и кот наплакал.
Норико молчит. Ее маленькие губки дрожат. Красивые – уже полные, хотя ей всего одиннадцать, приятно мягкие. А вот на подбородке ямочка. Может, кому это и покажется милым. Учитывая, сколько мы заплатили за девчонку, лучше бы ей вырасти хорошенькой. Ее мать была известной красоткой. Да, неизвестно, кто отец девчонки и как он выглядит, но я не могу представить, чтобы Сейко Камидза променяла верное будущее на хотя бы малость посредственного мужчину.
Я притопываю ногой.
– Норико-тян[17], я хочу быть с тобой добра. Но ты должна делать то, что тебя велят, или дело кончится скверно. Теперь ты принадлежишь нам.
Наконец я вижу кое-что: на испуганном личике мелькает тень непокорности. Девчонка стискивает ручки.
– Не принадлежу.
– Принадлежишь, – терпеливо повторяю я.
Ничего удивительного. Любой девушке сложно осознать жестокую действительность – что родная семья продала ее, как скот. Особенно трудно дочери благородного дома, даже если она всего лишь ублюдок.
– Твоя бабка тебя продала. Ты наша, и мы вольны поступать с тобой, как пожелаем.
Вот теперь подступают слезы.
– Она бы так не поступила. Это просто испытание.
Я закатываю глаза. Тугодумная, однако, девчонка.
– Нет. Она тебя нам продала. Избавила себя от непрошеного бремени и приумножила внушительное состояние.
Девчонка смотрит на меня снизу вверх.
– Я – ее внучка, – говорит она твердо, но я знаю, что мужество ее уже покинуло, вижу, как дрожат ручонки. – Она сама так сказала. Ее плоть и кровь.
– Ты никогда не была ей нужна, – замечаю я, не забывая поддать в голос льда. – Она тебя не желала. Она держала тебя взаперти, а теперь продала. Ты будешь жить здесь, в окия[18], со мной и другими девочками. И ты будешь подчиняться.
Она уходит в себя, как бумажная куколка.
– Нет.
– Твоя мать тебя сбагрила, – продолжаю я и успеваю заметить укол мучительной боли, который мельком отражается у нее на лице. – Твоя бабушка тебя сбагрила. Не вынесли такого позора, как ты. А у нас тут никаких претензий на величие. У нас нет никаких стремлений, кроме как угодить покровителям. Мы просим тебя быть чистенькой, красивой, послушной и улыбчивой. Ты ведь сумеешь, правда, милая девочка?
Я вижу, как в ее голове крутятся шестеренки, как она мечется в поисках возражений. И ни одного не находит.
– Что вы со мной сделаете? – шепчет девчонка.
У меня наготове очаровательная улыбка.
– Ничего. И не сделаем еще долго. Ты особенная, Норико-тян. Тебя не уступят дешево. Твое целомудрие надлежит хранить и отдать лишь тому господину, который его достоин.
Я имею в виду того, кто готов заплатить больше всех. Достоинство, по сути, не играет здесь никакой роли, просто так лучше звучит.
Девчонка издает перепуганный писк, и я начинаю думать, что она понятия не имеет, каким делом промышляют в этом доме. Похоже, Юко не потрудилась просветить ее о правде жизни.
Скажи я ей, что иногда у нас тут чайный домик, а иногда – бордель, но всегда заведение, которым тайно владеет ее внешне почтенный дедуля, девчонка, скорее всего, рухнет замертво, и выйдет, что я впустую потратила все свои деньги. Вряд ли бедняжка знает, что такое якудза или как широко им удалось закрепиться после окончания вой-ны. Уверена, девчонка даже не догадывается, что имеет к этому отношение. Хорошенькую головку не беспокоили мысли о преступных синдикатах, или о черных рынках, или вопросы, откуда ее семейству продолжают капать денежки, если правительство перекрыло краник.
Зато она явно выглядит обеспокоенной теперь. Бедная маленькая принцесса – швырнули в канаву.
Норико наклоняется вперед так сильно, что прижимается лбом к земле и обхватывает себя руками.
– Пожалуйста. Отпустите.
Не знаю, к кому она обращается.
– Тебе некуда идти. Отныне твое место здесь.
Больше она ничего не говорит. Ее колени подламываются, и она лежит на полу, безмолвная, сломленная, словно дикая лошадь, отныне покорная моей воле.
– Теперь подчинишься?
Девчонка
