Билли возвращался, тряся головой, вздыхая — или, скорее, рыча — и кипя от гнева.
— И что это было? — осведомился Ици.
— В жизни не догадаешься, о чем этот парень меня спрашивал. Ему, видите ли, приспичило узнать, какая у него мотивация в этой сцене!
— Да ну. — Ни единый мускул не дрогнул на лице Ици.
— Мотивацию ему подавай, господи прости. Я нанял его на полчаса прокатиться на собственном суденышке, и вдруг нате вам, оказывается, он прямехонько из «Актерской студии» и ему требуется Ли Страсберг[22], чтобы гуру объяснил ему, как играть эту сцену.
— Брешешь.
— Я говорю ему: ты не актер, ты лодочник. Твоя мотивация — перевезти вот этого человека на тот берег. Твоя мотивация — пятьдесят драхм, которыми он с тобой расплатится. Боже, наслушался я подобной фигни от кинозвезд, но чтобы… — Билли осекся, сраженный редчайшим явлением: по лицу Ици расползалась улыбка, как бы он ни старался ее унять. И Билли прозрел: — О-о, понятно. Все из-за тебя, да? Ты подучил его, верно? Ты и эта гречаночка, она для тебя переводила, так? Вы с ней спелись!
Ици почти хохотал — невероятное зрелище.
— Что ж, смешно получилось, нечего сказать. — Билли глянул на меня: — А вам разве не смешно? Я не позволил мистеру Даймонду вставить хотя бы одну смешную сцену в сценарий, потому что мы снимаем серьезное кино, и взамен он устраивает потеху лично для меня и с моим участием. Прелестно, не правда ли? Разве вы не находите это прелестным?
Я промолчала. Некоторое время спустя мистер Даймонд скажет мне, что он сожалеет об этом розыгрыше, с его стороны было сугубо непрофессионально задержать съемки на несколько минут. Но я помнила, как сияли глаза Билли, когда он снова занял свой пост у камеры, и убедила мистера Даймонда в том, что его шутка пришлась весьма кстати.
* * *
В 1951 году Билли Уайлдер снял фильм «Туз в рукаве» — о журналисте, который цинично продлевает мучения нечаянно пострадавшего человека; движет им корысть: чем дольше бедняга страдает, тем больше статеек настрочит журналист, приумножая свой гонорар. «Пронзительная, завораживающая драма, проливающая свет на малопривлекательную американскую действительность», — было написано в «Киногиде Халливелла». Мишенью фильма был не только таблоидный журнализм, но и публика, жадно поглощающая подобные статейки, что побудило известного скупостью на похвалы кинокритика добавить: «Один из шедевров режиссера». А также первый коммерческий провал Билли Уайлдера: зрители почему-то не пожелали тратиться на билеты, чтобы увидеть на экране, как в зеркале, самих себя с более чем неприглядной стороны.
Журналиста играл Керк Дуглас, и спустя несколько дней в Нидрионе я столкнулась с его греческим аналогом. Этот парень был помоложе, но за киногруппой он таскался с момента нашего приезда и, как Чак Тейтем в «Тузе», видел в нас потенциальных кормильцев — свой бриллиантовый шанс раздобыть смачную байку, которая прославит и обогатит его. Байку он собирался продать какой-нибудь афинской газете; более амбициозных планов он не строил, поскольку ни одним языком, кроме греческого, не владел, по каковой причине донимал меня ежечасно просьбой пояснить, что происходит на съемочной площадке и вокруг.
Через несколько дней после эпизода с Филиппосом мы все, ближе к вечеру, выстроились вокруг виллы на острове Мадури. Под «всеми» в данном случае я подразумеваю настоящее столпотворение. Мистер Уайлдер любил работать в такой обстановке: занятая делом, расторопная съемочная группа на площадке и уйма людей, наблюдающих со стороны, — репортеры, операторы, ярые поклонники и случайные прохожие. Зрители служили ему дополнительным источником энергии. И мешали актерам, думала я.
Кое-что еще осложняло жизнь актерам — требование мистера Уайлдера относиться к сценарию, сочиненному им и мистером Даймондом, как к Священному Писанию. Угрохав на сценарий едва ли не полгода, в муках — как мне представлялось — добиваясь ритмики диалогов, подбирая точные, не затертые слова, мистер Уайлдер категорически запрещал актерам отклоняться от текста. Вот почему мистер Даймонд обязан был присутствовать на съемках каждой сцены, сидя на раскладном холщовом табурете и сжимая в кулаке свернутый в трубочку сценарий, в который ему не было нужды заглядывать, ибо он знал его наизусть. В то время как мистер Уайлдер следил за происходящим на площадке, корректировал движения и расстановку актеров, добиваясь удачной композиции кадра, мистер Даймонд слушал произносимые диалоги, и если кто-нибудь из актеров говорил не по написанному, то по завершении дубля Ици косился на своего друга, качал головой, и все начиналось заново.
В тот день снимали сцену на террасе, в которой были представлены все домочадцы Федоры, а именно четверо актеров: мисс Келлер (в роли Федоры), мисс Кнеф (в роли графини), Фрэнсис Штерхаген (компаньонка графини) и Хосе Феррер (загадочный доктор Вандо). Подготовка к съемкам затянулась. Оператор был недоволен освещением. Тени падали не там, где надо, и пришлось дожидаться, пока они упадут в нужном месте. Ждали, рассевшись вокруг, томясь и болтая ни о чем.
Тасос (местный журналист) подсел ко мне и спросил (по-гречески):
— Вы переводчица, да?
— Да.
— Сможете переводить для меня, когда я буду разговаривать с мистером Феррером?
Мистер Феррер сидел на террасе спиной к морю, обмахиваясь веером, лица его под соломенной шляпой было почти не видно.
— Он согласился дать вам интервью? — поинтересовалась я.
— Я и не прошу об интервью, только хочу переговорить с ним.
— Ничего не выйдет. Вам надо получить разрешение у нашего пиарщика.
Столь категоричный отлуп не обескуражил газетчика. Выдержав короткую паузу, он спросил:
— Похоже, работа над фильмом идет не слишком гладко?
— С чего вы взяли?
— Слухи ходят. Эти две женщины не нравятся друг другу. И между ними возникло жуткое соперничество.
— Я о таком не слыхала.
— И обеим не нравится мистер Уайлдер.
Мне захотелось прихлопнуть его, как назойливое насекомое, у меня даже рука дернулась, но в этот момент ассистент режиссера призвал всех затихнуть, и киногруппа изготовилась снимать.
Съемки, однако, то и дело прерывались. Мисс Келлер
