Он долго молчал, размышляя о чем-то. Потушил сигарету и пробормотал тихо, отстраненно:
— Билли, должно быть, позарез нужен этот фильм.
Будто не со мной разговаривал, а сам с собой, но я все равно решила ответить:
— Естественно, он же режиссер. Ему мало написать сценарий, ему необходимо сделать из него картину.
— Ваша правда, — согласился мистер Даймонд. — Что для меня чистилище, для него праздник. И кстати, не стоит забывать, что на самом-то деле Билли в глубине души обожает проводить здесь время.
— Здесь?
— Здесь, — он обвел рукой вокруг, — в Европе. Колыбели цивилизации. Билли — европеец.
— Как и вы. То есть вы же родом из Румынии, верно?
— Да, но разница есть. В Штатах я живу с восьми лет. И не помню ничего о том месте, где я родился.
Он замолчал, словно проверяя, действительно ли не помнит, с деловитой торопливостью перетряхивая свое далекое прошлое в попытке извлечь какие-нибудь образы.
— Неужели совсем ничего? — подзуживала я.
— Ой, знаете, как это бывает. Вспоминаются лишь мелкие, разрозненные детали. — Вынув из пачки сигарету, он щелкнул изящной золотой зажигалкой. Я никогда не видела, чтобы он так много курил. — Деревянное креслице, например… даже не креслице, а скорее стульчик с подставкой для ног и высокой прямой спинкой… крошечный стульчик, только маленький ребенок поместился бы в нем, и я сижу на этом стульчике, греясь у огня. Помню мелодию, которую насвистывал отец. Помню мальчишку-одноклассника — звали его Дариус, — и однажды на школьном дворе он выворачивал мне руку, требуя денег. Такого сорта чепуху. А все прочее куда-то провалилось. Мои первые сохранившиеся воспоминания все о Нью-Йорке, и я всегда ощущал себя американцем до кончиков ногтей. Билли же было под тридцать, когда он приехал в Голливуд. А прежде он крутился в Вене, потом в Берлине, потом в Париже. Такое навсегда остается с тобой, знаете ли.
— Хотите сказать, в Америке он никогда не чувствовал себя как дома?
— Он любит Америку. Точнее, ненавидит, но и любит тоже. И Европу любит. И также ненавидит. Билли — клубок противоречий. Думаю, поэтому ему необходимо рассказывать истории. И ведь как увлекательно рассказывает. Знаете, некоторые его… качества оживают только в Европе, а в Голливуде почти не проявляются. Несколько лет назад, когда мы снимали в Италии картину с Леммоном, Билли постоянно водил его по ресторанам, по музеям, учил понимать толк в еде и разбираться в искусстве… это очень по-европейски.
— А что было до того? — спросила я. — Когда вы отправились в Англию снимать «Шерлока Холмса»? (Сюжеты и названия фильмов мистера Уайлдера я, конечно, знала наизусть, как и хронологию.)
— Там было немного иначе, — ответил мистер Даймонд. — Нет, мы там прекрасно себя чувствовали, но Англия не Европа. Знаю, формально Англия — часть Европы, но… Англия, она сама по себе, понимаете?
— Да, понимаю, — ответила я, и совершенно искренне. Когда бы я с мамой ни приезжала в Лондон, у меня всегда возникало такое ощущение, будто я не просто в другой стране, но на другом континенте. Он завораживал меня, этот континент, как и большинство моих соотечественников, но многие тамошние обычаи и нравы казались нам загадочными, эксцентричными и в общем непостижимыми.
— Съемки были трудными, — продолжал мистер Даймонд. — Многое пошло наперекосяк. — Он снова погрузился в задумчивость, глядя вдаль, на море. Я начала подозревать, что многое из того, что происходит с ним сейчас, как и многое, происходившее с ним и с Билли в последние годы, побудило его взглянуть на своего друга под иным углом, чтобы лучше и, возможно, глубже понять его. — Знаете, он ведь очень уязвимый… С виду такой кремень и соображает в сотню раз быстрее, чем любой из нас, и чувство юмора у него бесподобное, но все это… только на людях, понимаете? То, что случилось с «Холмсом», меня просто ошарашило. Мы работали над этим фильмом долгие годы. Для Билли «Холмс» был очень важен — пожалуй, самым важным из того, что он сделал. Но когда продюсеры, отсмотрев фильм, давай твердить, что он чересчур длинный, Билли утратил веру в эту картину. Напрочь. Зато верил всему, что говорили продюсеры, и, начав резать, уже не мог остановиться. Резал и резал, сокращая. В итоге пришлось мне вмешаться, чтобы положить конец этой резне. Позволь я выкинуть все сцены, которые он предназначил к уничтожению, мы бы остались с десятиминутным фильмом. А ведь предполагалось, что «Холмс» станет его шедевром. Он кромсал свое собственное дитя, свое… любимое детище. Лишь потому, что эти говнюки ему велели. «Да пошли вы, — должен был сказать он им, — в жопу». Хотя, конечно, — мистер Даймонд глотнул мартини и выпустил струю дыма, — непросто послать ребят, на чьи деньги ты делаешь кино.
— А какие проблемы возникли у вас с этим фильмом? — спросила я.
— Всякие, — ответил мистер Даймонд. — Но, думаю, доконала нас остановка производства.
— Остановка? Почему?
— Потому что исполнитель главной роли пытался покончить с собой.
— Ого, — не поверила я своим ушам: неужто такое действительно случается?
— Он был в полном раздрае, — рассказывал мистер Даймонд, и не столько мне, сколько себе. — Неудачный брак, это основная причина… Бог знает что творилось в его семье. Ну и груз ответственности за главную роль в той грандиозной картине. Прежде больших ролей ему не перепадало. А Билли бывает крут. Крут с актерами. Он от них многого требует. Но не больше, чем от себя, разумеется…
Я вспомнила, каким словом он обозначил состояние мисс Келлер по окончании сегодняшних съемок: «Она совсем расклеилась». Мисс Келлер была женщиной молодой, и, вероятно, на нее тоже давил груз ответственности. Я спросила мистера Даймонда, как она и приходит ли в себя после сегодняшних нестыковок.
— Знаю только, что она заперлась в своей квартире, — ответил он. — И да, она таки расстроена. Билли она возненавидела, но это пройдет, он умеет быть обворожительным. И очень добрым — иногда. Надо лишь привыкнуть к его шуткам. Пораскинуть мозгами и понять, когда и зачем он включает свое остроумие. Он пытался развеселить ее после съемок, поднять ей настроение, но она не
