На душе у Лунина было мерзко и пакостно, и он опять подумал, что напрасно связался с «миром» — надо было оставаться в стороне. Но Славик бы все равно умер, тут была какая-то высшая непреложность, которая вмешивалась в ход событий, и цели ее были неясны. Но тут уж невозможно было никакое расследование, хотя Лунин и верил почему-то, что свободный философский и поэтический поиск рано или поздно привел бы его к этой разгадке. Однако и с поиском сейчас были большие проблемы.
Поднявшись на крутой холм, откуда открывался вид на озеро, по берегам которого росли низкие сосны, изогнутые так прихотливо и хаотически, как будто и здесь не обошлось без вмешательства высших сил, Лунин некоторое время полюбовался на эту картину, и двинулся дальше. Какие-то вулканические силы вырывались здесь на поверхность, в этом городе, это проявлялось через политику и корежило судьбы людей, совсем как эти стволы и ветки. Но один раз оказавшись в этом месте, отказаться от всего этого было уже сложно.
Лунин задумался над тем, что будет с этой новорожденной страной, когда Карамышев окончательно придет к власти, каким ок сажется его режим. Предсказывать это было трудно, но ждать оставалось совсем недолго. Себя он, конечно, не видел в этой машине, у него было острое желание, чтобы ее колесики и приводные ремни крутились без него. Волей случая он оказался в этой игре, и уже наелся этого вдоволь. Может быть, кому-то здесь все это и нравилось, но не ему. Единственное стремление, которое возникало у него, когда он это видел — это держаться от этого подальше. Если не сейчас, то уж точно в будущем.
Пройдя еще немного, он вышел к песчаному побережью, и тяжкая хандра начала постепенно оставлять его. Все люди смертны, думал он, это неизбежный ход вещей, и в конце концов, как ни банально это звучало, для каждого из них это был просто вопрос времени. Все дело было только в том, как именно это время провести, и не более того.
Настроение его улучшилось, и он подумывал уже было, не пройтись ли ему дальше вдоль берега, как обычно, погрузившись поглубже в свою медитацию. Но он замерз, и сил далеко идти у него уже не осталось. Надо было возвращаться домой.
У дома Лунин невольно замедлил шаги: едва ли не каждый раз, когда он появлялся в новом месте, его ждал какой-то сюрприз. Поколебавшись с минуту, он достал все-таки из портфеля оружие, так и не пригодившееся сегодня в течение всего бурного дня. С пистолетом в руках он выглядел довольно глупо, это он понимал — но это не имело большого значения.
Толкнув дверь, он осмотрел помещение. Все было как обычно. Вечер, против обыкновения, ожидал его мирный и спокойный. Лунин прошел внутрь и стал готовить себе ужин. Это он всегда делал с удовольствием.
Батареи в доме уже работали, но он решил опять затопить камин. Открытое пламя действовало на него успокаивающе. Через полчаса вокруг стало совсем хорошо.
Развалившись в уютном кресле, он поставил перед собой на скорую руку приготовленное вечернее блюдо, взял вилку, подумал о том, чем он будет сегодня это запивать, для большей приятности — и замер. На столе стояла бутылка вина, закупоренная, как раз такая, какие он выбирал обычно из коллекции в домашнем барак. Утром ее здесь не было, Лунин помнил это точно. В его привычках не было доставать бутылку и не начинать ее, да и этим утром ему было не до вина.
Он протянул руку к бутылке и приподнял ее. Под стеклом, отливавшим кровью в мрачном свете камина, лежала записка. Лунин развернул ее, уже с каким-то внутренним вздохом. Одна записка без трупа — это уже не лезло ни в какие рамки. Разве что труп лежал в спальне, а записка здесь, на столе.
Это опять был Данте, и опять очень известный кусок, и снова без знаков препинания: «День уходил и неба воздух темный земные твари уводил ко сну». Лунин перевернул записку — это становилось даже скучно. Хотя бы что-то новое.
На обороте была не другая цитата, а продолжение того же текста: «…от их трудов лишь я один бездомный». Как обычно, текст был оборван, и Лунин снова не удержался от того, чтобы вспомнить продолжение — «приготовлялся выдержать войну и с тягостным путем, и с состраданьем». Старина Данте, как всегда, не мог не отметить свои трудности. Объяснения всему происходящему, однако, не было ни в тексте, ни в продолжении.
Он повертел в руках записку, потом бросил ее на стол и стал откупоривать бутылку вина. Надеюсь, в него не подмешано яда, подумал Лунин — это было бы слишком уж неостроумно. Хотя для дантовских времен в самый раз.
Сделав первый глоток и попробовав свое кушанье — аппетит у него был отменный и не пропадал почти ни при каких обстоятельствах — он снова взял записку в руки. Что-то очень старое и прочно позабытое как будто проступало в его сознании под впечатлением от всей этой цепочки текстов. Где-то он все это уже видел, но где и при каких обстоятельствах — Лунин вспомнить не мог.
Быстро пьянея, он думал, что почерк записки странным образом изменился. Если раньше те же кроваво-красные буквы нацарапывались каким-то стилизованным готическим шрифтом, как бы специально для того, чтобы вытравить любые следы «руки» с ее индивидуальностью — то теперь автор записки, сохранив готическую остроту букв, придал им как будто знакомый ему почерк. Если бы Лунин не утонул уже в этих хитросплетениях, прочно увязнув в водорослях на самом дне — он бы даже подумал, что это рука Шмелева. Хвостики некоторых букв тот любил загибать именно так. Но это было очередное смешение переживаний и реальности, ни к какой разгадке так приблизиться было нельзя.
Покончив с ужином и бутылкой, Лунин встал и потянулся. Коллекция записок, по крайней мере, пополнялась, значит работа велась. Оставив новую бумагу лежать на столе — папка могла подождать ее и до завтра — он принял ванну, где его уже не посетили никакие мысли, и направился в спальню. Трупа там не было, во всяком случае в постели, а под кроватью он смотреть поленился.
Уже засыпая, Лунин подумал, что поймать преступника, в сущности, было проще простого: надо было просто остаться сегодня дома, проведя чудный день за клавесином, литературными размышлениями и красным вином. Убийца пришел бы сам.
21
Утро разбудило его унылым барабанным буханьем, доносившимся с улицы. Вдалеке выли сирены, но музыки пока не слышно было, хотя она, наверное, уже звучала где-то вдали.
Лунин полежал еще какое-то время с закрытыми глазами, не желая сразу возвращаться в этот мир из своего короткого ночного небытия. Но делать это было надо. Новый серый и тусклый день наваливался на него со всей неудержимостью, неотвратимый, как финал каждой человеческой жизни.
За завтраком он думал, надо ли ему вообще идти на эти торжественные похороны. Это было приглашение, а не приказ, начальственное поручение ограничивалось только посещением банкета по окончании.
Ощущения были смутные и двойственные. С одной стороны, Славик вовсе не заслуживал такого посмертного поругания — превращения в игральную карту в сложной шулерской игре. С другой, даже в таком виде это была все-таки возможность с ним проститься, а учитывая его легкое отношение ко многим вещам при жизни, возможно, это бы его даже позабавило. Такие вещи были в его стиле.
Допивая чай, Лунин вспомнил и о вчерашней записке. Учитывая укоренившуюся привычку неизвестных являться к нему домой, пока его не было, может быть, стоило вообще сейчас не выходить из дому. Но сегодня это все равно не получилось бы сделать, а новые шутки, как бы там ни было, добавляли все же информации к размышлению. И пищи для ума, добавил он про себя иронически. К тому же способы к тому, чтобы определить, дома он или нет, были простейшие, и сидеть тут безвылазно ничему бы не помогло.
Подумав, Лунин решил — просто для развлечения — вступить в переписку с незнакомым ему любителем поэзии. Он взял клочок бумаги, надорвал его неровно по краями и, не найдя красную ручку, остатками вина из вчерашней бутылки бледно нацарапал там, тоже без запятых: «Для лучших вод подъемля парус ныне мой гений вновь стремит свою ладью».
Пусть гадает, что это значит, удовлетворенно подумал Лунин. Может, я решил выйти из игры и удалиться в лучшие воды. Обилие Данте начало утомлять, и на обороте он приписал из другого источника: «И увидел чистые воды светлой реки жизни». Ничего более подходящего к случаю ему в голову не пришло.
Покончив с этими важными делами, Лунин оставил записку на столе, оделся и вышел на улицу. Входную дверь он оставил незапертой — какая разница, все равно тут не дом, а проходной двор. Пистолет на этот раз остался дома, надежно спрятанный еще вчера под крышкой клавесина.
До главной улицы было всего несколько шагов, и свернув на нее, Лунин чуть не остановился, пораженный увиденным. Это были не похороны, это был полноценный военный парад. По улице лязгали танки, колоннами шли отряды с самой экзотической символикой, высоко в небе кружились эскадрильи самолетов. Такое ощущение, подумал Лунин, что Карамышев согнал сюда все свои вооруженные силы.
