или ничего. Он действовал прямо и без промедления — как в случае с предателем Лоетером. Он ценил народное уважение и во всем стремился его заслужить.
— Куда теперь, Мирддин? — спросил он. — Ганиеда сказала, ты рассчитываешь до зимы оказаться в Диведе.
— Там у меня друзья. Мои родичи живут еще дальше.
— Ты говорил. Путь неблизкий.
Я кивнул.
— Погода может испортиться в любой день, и зима застанет тебя в дороге.
— Тем больше причин скорей отправляться в путь, — отвечал я.
— И все же я просил бы тебя остаться. Перезимуй с нами, а весной в путь-дорожку.
Я не сомневался, что все это затеяла Ганиеда. Она не решилась просить меня сама и уговорила отца.
— И нам будет веселее. Вот увидишь, время пролетит незаметно, — продолжал он.
— Вы добры и щедры, мне жаль, что я вынужден отказаться.
— Ладно, сынок, раз ты решил, то езжай, не буду тебя переубеждать. Три года вдали от дома — немалый срок.
Он проводил меня до конюшни, приказал седлать моего пони и с сомнением оглядел низкорослого конягу.
— Крепкий-то он крепкий, да уж больно неказист для королевского сына. На моем быстрее доедешь.
Кустеннин махнул конюшему, чтоб привели одного из его скакунов.
— Да, ростом пони маловаты, — сказал я, — однако очень сильны и выносливы. Что ночью, что днем, они уверенно несут своих седоков, когда другим лошадям давно потребовался бы отдых. — Я похлопал по холке мохнатого маленького конька. — Спасибо, государь, но я поеду на своем пони.
— Как хочешь, — отвечал Кустеннин. — Просто я думал, если ты возьмешь моего коня, у тебя будет повод вернуться.
Я улыбнулся. Снова Ганиеда?
— Твое гостеприимство — вполне достаточный повод.
— Не говоря уже о моей дочери, — с улыбкой добавил он.
— Она и впрямь прекрасна, — сказал я. — А ее воспитание делает честь ее отцу.
В этот миг появилась сама Ганиеда и сразу увидела оседланную лошадь.
— Так ты уезжаешь!
— Да.
— Мерлин три года не был дома, — мягко заметил Кустеннин. — В плен попал еще мальчишкой, а теперь, можно сказать, взрослый мужчина. Пусть едет.
Она величаво приняла отказ, хотя я видел, что она расстроена.
— Ладно, но его нельзя отпускать одного. Пошли кого-нибудь провожатым.
Кустеннин задумался.
— Кого же ты посоветуешь?
— Пошли Гвендолау, — просто отвечала она, как будто ничего естественней и быть не могло. Они разговаривали, словно меня здесь нет, но сейчас Ганиеда обернулась ко мне:
— Мой брат не помешает тебе в дороге?
— Нет, конечно, — отвечал я, — но это не нужно. Я найду дорогу.
— А заодно и смерть в снегу, — сказала Ганиеда. — Или хуже — на острие разбойничьего копья.
Я рассмеялся.
— Пусть разбойники прежде меня поймают.
— А ты такой ловкий? Такой неуязвимый? — Она выгнула бровь и сложила руки на груди. Будь у меня Архимедов рычаг, я все равно не сдвинул бы ее с места.
Нет нужды говорить, что я тронулся позднее задуманного, зато с двумя спутниками. Гвендолау охотно согласился меня сопровождать, но сказал, что возьмет своего человека, Барама. «Чтоб не возвращаться в одиночку, если ты встретишь своих друзей».
Я не мог ничего возразить на это.
Лишний человек означал не только лучшую защиту, но и неизбежную задержку. Впрочем, к полудню провизию и фураж погрузили на вьючную лошадь, и мы покинули замок Кустеннина. Ганиеда стояла, выпрямившись, и не махала рукой, а просто не отводила взгляда, пока мы не скрылись из глаз.
Через два дня мы въехали на старую римскую дорогу над Ардериддом. Она шла прямо, как стрела. Если не считать густого боярышника и зарослей папоротника по обочинам, не было видно никаких признаков разрушения. Римляне строили на века, чтобы их труд пережил само время.
Тут мы двинулись поскорее, несмотря на начавшиеся ливневые дожди. Днем ехали под набухшим стальным небом, низвергавшим на нас потоки воды; ночью ледяной ветер качал деревья, и волки выли в холмах. Мы настолько вымокли и промерзли, что не согревались даже у костра.
Гвендолау оказался прекрасным спутником и поддерживал в нас дух, насколько позволяла непогода. Он распевал нелепейшие песенки и рассказывал длинные, неимоверно запутанные истории о своих охотничьих подвигах. Послушать его — так все зверье в лесах трепещет при одном его имени. Еще он поведал, что случилось в мире, пока я был у Подземных жителей. Мне он нравился, и я не жалел, что мы едем вместе.
Барам, напротив, был неразговорчив и сдержан. Он без лишних слов делал свое дело, уверенно правил лошадьми и следил за дорогой.
Ничто не ускользало от его внимания, хотя, если его не спрашивать, он оставлял свои наблюдения при себе. Часто, когда мне казалось, что он с головой ушел в свои мысли, лицо его расплывалось в улыбке в ответ на балагурство Гвендолау.
Вечером пятого дня мы были в Лугуваллии, который местные жители зовут Каерлигвалид, или, чаще, Каерлигал. Я предлагал проехать его быстрее и заночевать у дороги — очень уж не хотелось мешкать так близко от цели. Однако Гвендолау не пожелал об этом и слышать.
— Может, ты, Мирддин, и в силах ехать без остановки, как банши, а я нет. Если я не просохну, мои кости размякнут и превратятся в кашу. Шкура уже давно размокла. Мне нужно глотнуть теплого и забраться под крышу, с которой не льет всю ночь. Короче, заворачиваем в корчму.
Молчаливый Барам встал на его сторону, и мне оставалось лишь согласиться.
— Ладно, будь по-вашему. Но я здесь впервые. Корчму ищите сами.
— Положись на меня. — Гвендолау пришпорил лошадь, и мы галопом влетели в город. Наше появление вызвало у жителей интерес, впрочем, вполне доброжелательный. И вскоре Гвендолау, который убедил бы даже устрицу раскрыть перед ним свои створки, обзавелся полудюжиной друзей и добился того, чего хотел. Сказать по правде, путников здесь не видали давным-давно и любую новость ловили с открытым ртом.
Корчма оказалась старым строением в римском стиле с большой общей комнатой, маленькими спальнями и конюшнями, которые от дома отделял чисто выметенный двор — в прежние дни сановники редко приезжали верхом. И дом, и конюшни были сухие и чистые, корма для лошадей хватало.
Другими словами, место было теплое и уютное, пропахшее пивными и хлебными дрожжами. В очаге горели дрова, на вертеле
