воспоминания. День за днем я брожу по всем четырнадцати этажам моего сознания, вверх и вниз, настойчиво, бесцеремонно заглядываю во все самые темные и укромные уголки. И при этом я успешно «синтезирую» новые и новые абзацы моего текста, и ощущение это упоительно: ликую оттого, что сделался творчески самодостаточным, что весь остальной внешний мир нужен мне только отчасти, может, не нужен вообще, и я с наслаждением падаю в бездну моего внутреннего космоса, и я почти счастлив, я ни в чем не нуждаюсь…
Сегодняшним утром я наконец-то созрел для прогулки (вынужденная ночная вылазка – не в счет). Делать что-либо просто так, только от праздности, я не привык, и мне придумалась нелепая цель: захотелось пересечь весь Лог – пройти его от начала до конца, насквозь.
Выйдя на площадку, оглядевшись, я вдруг вспомнил, что на третьем этаже жила бабка-шпионка (так мы ее называли): она всё сидела у окна, деловито облокотившись на подоконник и высунув болезненно-красную, лоснящуюся шею. Судя по всему, это была самая развитая и активная часть ее тела: голова, внимательно наблюдавшая за всем происходящим вокруг, не зная покоя, постоянно ходила из стороны в сторону, – удивительно, откуда у нее было столько энергии?! Хорошо помню и бабкино лицо: очки в толстой оправе, открытый, набухший лоб, аккуратно зачесанные вверх седые волосы, закрепленные ханжеским, архаическим ободком. Многих раздражали ее пристальный, старчески недовольный взгляд, будто осуждающий всё живое, и неколебимая, напыщенная поза, в которой она восседала. В то же время не было ни разу, чтобы она делала замечания нам, мальчишкам. Шумящая, играющая ребятня – какие могут водиться за ней грехи? Картежники, пьяницы-мужики, молодые, но уже взрослые компании, состоящие из борзых парней и их распутных телок, – это уж дело другое, вот где была мишень для чопорно-беспощадной критики! Над бабкой мы, конечно, посмеивались, но добродушно – нам-то она совсем не мешала.
Выбрался я в жаркий полдень – в самое пекло. Уже на подступах к Логу я ощутил, что печет здесь по-особому: нагретый солнцем воздух застаивается в цветущей, торжествующей листве, заваривается запахами разнообразной растительности и дурманит быстро шалеющую от этого сумасбродного коктейля голову. Проглоченный залпом микст отпечатался в горле первым комочком – мелькнула мысль, что вот-вот мне захочется пить и что зря я не взял бутылку воды. Но ведь в детстве, выходя гулять, воду с собой никто, конечно, не брал: когда одолевала жажда – мы шли гурьбой к колонке на водопой. А колонки в Логу едва ли не на каждом шагу. К одной из них я и прильнул – освежиться, заодно освежив воспоминания о детстве. Как и много лет назад, ржавый рычаг не хотел поддаваться, а когда я сломил его, резкий и широкий поток ледяной воды обдал мое неуклюже подставленное лицо, залил футболку. Я запасливо открыл рот, но в рот-то почти ничего и не попало; зато умылся я с большим удовольствием. Только с третьей или четвертой попытки я исхитрился сделать так, чтобы рычаг прогнулся не до конца: струя полилась потоньше, и мне удалось напиться.
С мокрыми грудью, челкой и лбом (они, впрочем, мгновенно высохли), раззадоренный, повеселевший, я спускался вниз.
Зимой этот извилистый ландшафт становится излюбленным ристалищем для детей; ребятишкам, как бы они ни резвились, всё в Логу нипочем: видели бы их родители, с каких крутых горок они отважно съезжают, покоряя их, словно профессиональные спортсмены-саночники. Взрослые же, несмотря на свою извечную спешку, обычно сторонятся этих заснеженных, обледенелых склонов, хотя дороги через Лог почти всегда – кратчайшие. Снег покрывает все переходы, облепляет лестницы, и убогие, полуразрушенные ступени становятся чрезвычайно скользкими – попробуй-ка всё это преодолей и доберись до работы без приключений! Поэтому-то местные избегают наиболее опасных участков; путникам же неподготовленным приходится рисковать: чуть зазеваешься, сделаешь неверный шаг – навернешься на ровном месте!
Власть предержащая этими проблемами, кажется, не занимается вовсе: обустраивать здешние специфические «путепроводы» градоначальники не могут или не хотят, а жители если и ропщут, то не сильно – в основном просто бурчат безо всякой надежды на какие-либо, как говорят, «положительные сдвиги». Как есть, мол, так и есть – для людей существующие условия давно стали данностью, почти такой же, как восход и заход солнца. И все у нас, как ни странно, сходятся во мнении, что, может быть, оно и к лучшему: мол, в Логу – свои порядки, ибо у него свой особый нрав…
Между холмов у противоположного склона я обнаружил и с почтением потрогал почти отвесную стену, где обнажаются породы – мне кажется, здесь настоящий рай для геолога, по крайней мере начинающего. Вспорхнула встревоженная мною птаха – вспорола взмахами крыльев душный воздух и исчезла, оставив меня наедине с моими протяжными, благостными размышлениями и опрятной, сонной тишиной.
Сначала я петлял в низине, где четырнадцатиэтажка всё время нависала надо мной, словно грозная, неведомо откуда взявшаяся средь ясного дня туча. Но потом я вышел на другую дорогу, и дом мой постепенно удалялся, маяча где-то за моей макушкой. Я двигался вдоль высохшего русла, которое всё настойчивее жалось к склону; берег был окаймлен парапетом. Заглянув вниз, я убедился, что то, что когда-то было величественной рекой, превратилось в канаву. Ничто не вечно во Вселенной – даже звезды, не говоря про людей или даже про реки… С широкой крыши заброшенного здания, черневшего провалами пустых окон, сорвалась стая ворон – галдя, они ненадолго заполонили небо.
Дорогие коттеджи соседствуют с бедными, часто заброшенными лачугами – именно эти домишки, свидетелей недавнего и даже далекого прошлого Лога, я внимательно рассматривал и любовался ими: они – неотъемлемая часть пейзажа, знакомого мне с самого детства. Почуяв мое присутствие, местные псы, охранявшие свой дом и клочок земли, срывались до упора привязи и обдавали меня остервенелым лаем. Я отходил в сторонку, и бешенство их оборачивалось просто сердитостью; я проходил мимо, уходил всё дальше, и псы, еще ворча для порядка, постепенно стихали.
Всюду были до предела разросшиеся кроны деревьев, издалека напоминавшие циклопические грибы, вздутые, перезрелые, переполненные жизненным соком: взорвутся, чуть ткни их тоненькую оболочку. Сквозь причудливо изогнутые, переплетенные ветки и их пышную листву я уже видел ниточку моста, натянутую вдалеке. Но дороги дальше не было – не то что для автомобиля, а даже для цивилизованно гуляющего по городу пешехода. У нас, конечно, далеко не джунгли, не тропики, но есть кое-где настоящие дебри, характерные и для средней полосы. Тысячи тропинок манили меня в дикие земли, где человек не сумел распространить свое влияние: лишь один заброшенный домик, потонувший в чаще. Стало ясно, что,
