— Хотя есть же случаи, известные всей Лоруане, — напомнил Донот. — На военном учении — само выстрелило орудие, которое никто не заряжал. В пустой комнате министерства — выпал из чьей-то руки, и не был найден ключ от сейфа с секретными документами. В другом министерстве, на другом сейфе — кто-то нашёл свежий отпечаток руки давно умершего человека. Фотолюбитель по ошибке проявил неэкспонированный фотоматериал — оказалась, пусть низкого качества, тоже копия секретного документа. В полицейском архиве кто-то нашёл старое нераскрытое дело о пропавшем без вести человеке — а пропавшим значился он сам. И те, кто как будто вели дело — говорят, были в шоке, не узнавая документов, написанных их почерками…
— А ещё в кинохронике времён войны зрители вдруг увидели, как войска Центральной Лоруаны идут в бой под вражеским знаменем, — добавил Итагаро. — И как раз чётко видно: форма — одних, а знамя — других. И тоже осталось загадкой: что за съёмка, где и когда сделана…
— И никто не сумел объяснить эти случаи, — продолжал Донот. — Но нераскрытых преступлений быть не должно, и никто не должен уйти от ответственности… Хотя тут-то за что отвечать? Как говорят — «расплачиваться с обществом»? Какое нарушение чьих прав? Но всюду назначены ответственные за безопасность чего-то — и им не оправдаться, что не всё в человеческих силах, а что-то и неизвестно науке. И принято искать в первую очередь не объяснение, а виновных…
— А семья, дети? — добавил Минакри. — Ни в чём не виноваты — а шок для них! Вот и слухи ещё — о человеке, что убивал исключительно представителей власти. У него ещё в детстве посадили в тюрьму кого-то из семьи, и формально было за что, а для него, ребёнка, с этим — будто рухнул мир…
— Это — кого ещё пытались поймать на того же родственника как на приманку? — вспомнил и Итагаро эту неизвестную Джантару историю. — Хотя само по себе незаконно… Выманили на переговоры, где-то в пещеру в горах, привезли и того — будто на условиях, что разрешат обоим покинуть страну…
— И нашли только самих тюремщиков, непонятно как накачанных снотворным, — продолжал Минакри. — А тех обоих с тех пор ищут… За то, что ему и поломали жизнь… Хотя говорю же: кто думает о семье, детях? А с другой стороны… У нас в Риэланте, где я жил раньше, действительно и взрослые боялись лишний раз выйти вечером на улицу, а детей просто грабили, облагали данью за проход из школы к себе на этаж — но задержанных за это суд всякий раз выпускал: нет доказательств! И что делать, если людям надо как-то жить? Да, и кто-то наконец взорвал тот притон. Кто-то — но не я, хотя я тоже не собирался с этим мириться, предлагал организовать самооборону соседей, поставить дополнительные запоры, сигнализацию! И те же взрослые, кто не пошли на это — рыдали, глядя, как из подвала выволакивали трупы тех, кто грабил их детей, а кто-то поспешил донести на меня: я же пытался организовать их против этих выродков, да ещё, увлекаясь химией, мог синтезировать взрывчатку! И тоже — арест у всех на виду, под общие проклятия, допрос в полиции…Казалось — рухнула вся жизнь… Ничего не сделали для защиты своих детей — а под настроение донесли на кого попало… Могу я это забыть?
— Вообще, как задуматься, юридическое право на жизнь скорее посмертное, — ответил Талир. — Предъяви свой труп — поверим, что тебя хотели убить. А так, если потерял — то свою драгоценную жизнь, но если сберёг — то свою ничтожную жизнь, не сумев достойно умереть и сделать кого-то виновником своей смерти. Всегда именно ты менее ценен, чем другие. Но и зависеть от ничем не подтверждённых страхов — тоже… И особенно — нам, подросткам. На нас легче донести, нам же труднее оправдаться…
— И с ранних лет установка: есть учителя, судьи, всякие инспекции, одним словом, власть — а есть вы, остальные, — добавил Ратона. — И право что-то решать — только у тех. А реально: особые отношения учителей с хулиганами, следователей с преступниками… Кодекс чести с подобием благородства между «своими», сильными, которые, все вместе взятые, презирают слабых — кто живёт по закону, ждёт их защиты и решения. Одним — позволено, поскольку взяли себе право, а другим нельзя рассердить «высшего» с его правом решать. Пусть даже — касается твоей жизни, и ждать решения некогда…
— Начни вспоминать — хватит надолго… — ответил Лартаяу. — Меня тут, поблизости, остановил взрослый сумасшедший, стал кричать что-то про разбитое окно, а потом и вовсе… «Они врывались в дома! Резали наши семьи!» — и тому подобное. И тоже сразу — толпа взрослых, с таким пониманием, что я, подросток, обидел героя войны! Только как раз этот же полицейский сумел обратить их внимание: у «героя» почему-то девять одинаковых орденов, и все второй степени! Оказалось: лишь родился за день до начала войны, а ордена — поддельные…. Или в другой раз: зачем-то пришлось зайти в торговый центр, и вдруг в соседнем отделе шум, крик, громкие голоса — похоже на ограбление. Я — к первой попавшейся двери наружу, а это оказался служебный вход, и какой-то взрослый загородил дорогу. Говорю: пустите, у вас там грабители, а он: иди со своими играми в другое место! Представляете? Я его оттолкнул — и наружу, а он — за мной, с воплем, будто я что-то украл! И если бы навстречу не попался опять этот же полицейский, которому я всё объяснил, и подтвердилось это задержанием совсем не игрушечного грабителя — чем могло кончиться? А это — уже третий раз за полгода, что тут живу. Только если «представители власти» свои, каймирцы — на них вся надежда…
— Значит, врывались в дома, резали семьи… — с внезапным гневом повторил Минакри. — А это не из глубинной ли памяти 72-го века — когда те изверги стали являться в человеческую цивилизацию как животные, жечь и разрушать города, угонять людей в неволю? Я хорошо помню своей глубинной памятью тот шок: представить не могли, чтобы человек был несвободен, как орудие, предмет торга! И что, не правильно решили наши жрецы: это не люди — хищные животные, лишь с отдельными признаками человеческой культуры и интеллекта, которые выглядят как люди, и могут давать с людьми потомство? Да, и стали в ответ истреблять целыми деревнями, не щадя ни старого, ни малого… А что было делать, как дать понять, что цивилизованность — это не трусость, а удаль вора и бандита — не доблесть, и сам он не стоит «честного боя»? Но стали ли за века в чём-то лучше — какими я их увидел уже сейчас…
— Не надо, Минакри, успокойся, — Фиар провела рукой вдоль его затылка. — И давайте пока ничего не вспоминать. Решили встретиться у Герма — там и будем…
— «Поколение победителей»… — всё так же гневно Минакри обратил взгляд к зданию, соседнему с торговым центром, огромная мозаика на стене которого изображала четыре фигуры (две посередине — в военно-сухопутной и военно-морской форме, две по краям — в одежде городского и сельского жителя тех времён, но все почему-то с белыми чернобородыми лицами, и одежда «горожанина» и «крестьянина» указывала на лишь Центральную Лоруану, и только; на Каймире же — такой символ единения лоруанского общества в войне производил не то впечатление, на какое был рассчитан). — А в самом деле, мы теперь — какое поколение? И кого или что должны победить, чтобы как нас потом назвали?
— Нет, а что мы стоим? — спохватился Джантар. — Пойдём… Да, а где вы были? — только сейчас сообразил он. — Почему мы вас сразу не встретили? Действительно так отстали по дороге? Хотя мы старались идти медленно…
— Значит, мы — ещё медленнее, — ответил Тайлар. — Кинтал быстрее не может…
«Вот именно… — подумал Джантар. — Четвёртый год, как случилось, а привыкнуть трудно. Из-за тех же животных в человеческом облике… Сумасшедший случайно попал в лагерь, спровоцировал драку, и потом — ещё раз… Будто после первого случая не могли разобраться…»
— Пойдём, — сказал Лартаяу. — Договорим уже у Герма…
Да — как почувствовал Джантар, говорить не хотелось, будто возбуждение выплеснулось в уже сказанных словах, и на смену пришла лишь горечь и тяжесть, без выхода в словах и действиях… Ведь чего снова лишь чудом удалось избежать им всем — живущим по таким законам, что взрослым ничего не стоит в пылу мгновенного страха, злобы, слухов и домыслов исковеркать судьбу конкретного подростка, швырнув в жерло отупевшей от неповоротливости судебно-репрессивной системы, которой в самом деле некогда тщательно разбираться с каждым случаем: у прокуроров и судей и так уже пухнут головы от обилия преступников, не желающих пeревоспитываться… Хотя в древности суды наверняка создавались просто для разбора спорных вопросов — но со временем обросли репрессивным аппаратом, заменившим авторитет мудрости древних судей, подмяли под себя общество, стали распоряжаться жизнью и смертью людей — и на страже чего теперь стоят, если все для них одинаковы с наихудшими членами общества? И спасает человека от несправедливой ответственности лишь то, насколько ему самому поверят лично, каким его знали прежде, наконец, чей он родственник, знакомый… Да и то во всех ли случаях — учитывая, через что довелось пройти им самим, каким образом восьмеро из них, девятерых, оказались жителями Тисаюма? Хотя это наконец позволило собраться вместе — но вспомнить, итогом чего это стало…
