А вот того, что случилось потом с ним самим — Джантар почему-то вовсе не предвидел…
…И казалось бы, что он сделал особенного: просто поднялся на заброшенную и даже неохраняемую стройку рядом с домом, чтобы посмотреть оттуда на панораму новых городских кварталов? А стройка и не считалась каким-то особо опасным местом, и то утро: безветренное, не холодное и не жаркое, с удивительно чистым прозрачным воздухом, и на редкость глубокой синевой неба, когда лёгкость и насыщенность энергией чувствовалась во всём — не давало повода к тревогам и опасениям… И Джантар так неосторожно — даже широко раскинув руки, будто принимая в себя светлую и радостную энергию этого утра — стал медленно приближаться к неограждённому краю площадки, глядя, как с каждым шагом всё больше открывался вид взбегающих по склону холма окраин — и даже успел подумать: именно такие голубовато-белые, словно открытые сиянию Эяна, пронизанные им, здания — и были недавно образом, символом ожидавшегося, но так и не наступившего будущего…
…И сколько потом он спрашивал себя: почему не ощутил реальной опасности? Или её действительно не было? Но мог ли он так подумать — когда у самого края площадки на плечо легла чья-то рука, и он, обернувшись, увидел тех четверых, что сразу обступили его сзади и с боков, отрезав путь к отступлению? Откуда знал, что было на уме у этих людей не вполне определённого возраста с мутными тупыми взглядами, и даже — способны они понять хотя бы, что посмертно жизнь подростка всё же равна по ценности жизни взрослого, и за неё приходится так же отвечать? Мог ли в той ситуации полагаться на их здравый смысл или иные качества, свойственные нормальным людям? И уж тем более, мог ли он — которому было зачем жить, которого на письменном столе ждали ещё не прочитанные книги, и тетрадь с собственными размышлениями, оставленная, как думал, совсем ненадолго — удовлетвориться, что кто-то разберётся потом? И пусть он принял не лучшее, не самое правильное решение — кто на его месте в те несколько мгновений, когда, возможно, решалась его судьба, смог бы принять лучшее? Вот он лишь и успел — рвануться в промежуток между обступившими его людьми, прочь от края площадки…
И, по правде говоря, сам не понял, как всё произошло: ведь толкнул двоих, стоявших посередине, именно в сторону площадки, а стоявших с краю не успел и коснуться — но наверно, кто-то из них самих мгновением раньше толкнул другого прямо на него. И Джантара спасло лишь, что он в падении успел ухватиться за штанину того, второго, который, отлетев, столкнул вниз и его — потому что сам он падал на какой-то огромный металлический бак, но тот сумел в падении дотянуться до фермы оставленного на стройке лифтового подъёмника и ухватиться за неё, отчего Джантара развернуло в воздухе, и где-то на уровне третьего этажа с такой силой ударило о ферму, что он потерял сознание, и лишь потом, уже лёжа сверху на баке, очнулся от страшного душераздирающего вопля, который сам по себе мог свести с ума… Кричал один из четверых — кажется, тот, что столкнул Джантара вместе со своим сообщником вниз, а теперь висел в воздухе, нанизанный на длинный штырь, непонятно почему торчавший из окна пятого этажа стройки, и истекал кровью. Самого же падавшего вместе с Джантаром, не спасло, что он ухватился за ферму: он, насколько было видно Джантару с крышки бака, лежал внизу с расколотым черепом (причём явно о кусок строительного блока, брошенного сверху: внизу таких блоков больше нигде не было, все — на вeрхней площадке)… А Джантар из-за ушибов не мог даже приподняться — и так ему пришлось быть свидетелем всего дальнейшего: как, судя по доносившимся голосам, собралась толпа; полицейские вместе с бригадой медицинской службы пытались подвести к раненому наркоз, чтобы снять со штыря, пока не поняли, что можно просто снимать труп; кто-то говорил: что на первом этаже стройки нашли ещё одного из тех четверых (должно быть, с перепугу бросился вниз по лестнице, обрывавшейся почему-то в лифтовый колодец, и разбился насмерть); затем сверху тащили и четвёртого, громко и истерично кающегося, что тем блоком по ошибке убил своего — и лишь тут после этого Джантару удалось наконец обратить внимание собравшихся на себя. И хорошо хоть, из сумбурно-покаянных воплей убийцы нельзя было сделать вывод о малейшей вине в случившемся самого Джантара, парадоксально оказались благом и ушибы (он уже знал немало примеров «справедливости» взрослых к детям, когда даже в серьёзных случаях более виновным считался просто менее пострадавший) — но и то к нему в больницу приходили полицейские, выясняя, что делал на стройке именно он, Джантар…
И почему-то никто сразу не сказал ему, какие странные и тревожные события стали происходить, пока он лежал в больнице… Сперва — подозрительный человек, замеченный в больничном коридоре, сразу бежал откуда, бросив взрывное устройство (к счастью, неисправное); потом — там же был задержан дмугилец с ножом под чужой формой медработника; и почти сразу — кто-то, тоже дмугильской внешности, пытался навести в школе справки про Тайлара, выдавая себя за его знакомого… Только после этого третьего случая встревоженные родители сообразили спросить, как выглядели те четверо на стройке — и он, вспомнив во внешности одного из них также что-то дмугильское, с ужасом понял… Ведь хотя дмугильцы давно уже селились в городах, работали на заводах, учились в институтах, даже занимали высокие посты — снова всё чаще вспоминалось: основой их традиционной нравственности осталось нечто подобное солидарности стада хищников, сильных сплочённостью и безжалостной жестокостью. И — не так давно они, сами обидчивые до истеричности, бывали готовы схватиться за оружие, даже когда кто-то просто отстаивал свои законные права, убеждения, честь, достоинство, наконец, здоровье и жизнь… Причём угроза распространялась не только на самого «оскорбителя» — ни один из членов семьи не мог быть уверен в своей безопасности, пока обида не оплачена кровью кого-либо из них. А теперь — едва ли не повсеместно следовал возврат к каким-то «корням» и «истокам»… Но ещё более потрясло Джантара: когда они обратились в полицию, речь сразу зашла — что это он, Джантар, особорежимник, и потому человек сомнительной полноценности, навлёк опасность на всю семью (и хотя дальше ничего прямо не сказали, можно было догадаться)! Кажется, лишь то, что угроза нависла над всей семьёй, заставило-таки полицию заново поднять материалы следствия, выяснить, какое, собственно, дмугильское племя и чем оскорблено, а затем — пойти на переговоры с «оскорблённым» племенем, и даже провести в присутствии тех, кто назвались его вождями, следственный эксперимент на стройке, чтобы доказать им невиновность Джантара в случавшемся… И однако, кто мог ожидать, что вскоре уже другие племенные вожди заявят керафской полиции: те — вовсе не представляли какое-то признанное, реально существующее племя! Просто — кучка олоруанившихся люмпенизированных подонков взялась «возрождать традиции», не имея сколько-то реального понятия о самом дмугильском кодексе чести! А в полиции кто-то, приняв уголовников за официальных лиц, вёл переговоры на соответствующем уровне — да и что было предметом переговоров… И за самозванцев готово было взяться уже то племя, а семью Джантара, похоже, никто больше не преследовал — но всё же его (едва он ещё в больнице успел стать проверочные работы за полугодие) сочли за лучшее отправить к бабушке в Кильтум: в тайне даже от полиции, при содействии знакомого сотрудника рельсовой дороги, в запертом служебном купе вагона, ведь он, подросток, и ездить сам на такие дальние расстояния не имел права… А та его бабушка сама была в больнице, предстояло посвятить в тайну соседей, у которых хранился ключ — но выбора не было. (Впрочем, уже на месте помогло новое обстоятельство: там тоже происходило непонятное — несмотря на раннее утро, в дверь к соседям входило и выходило множество незнакомых людей — и Джантару удалось незамеченным в суматохе взять спрятанный в известном ему месте ключ, на что вряд ли решился бы в иных обстоятельствах…)
…Двое суток, запершись изнутри в квартире бабушки, он ждал сообщений от родителей по аппарату связи, боясь выдать хоть чем-то своё присутствие — а наутро третьих суток услышал, как полицейские опечатывали дверь снаружи, и понял, что это значит: так поступали с квартирами умерших, где, по их данным, не было никого живого… И ещё двое суток в уже опечатанной квартире он ждал, временами чувствуя, что он не один (естественно — знал, что души покойных перед отправкой в более дальние слои астрала ещё раз напоследок посещают места былой жизни), но даже не получая каких-то тревожных знаков — что должен был думать, ничего не зная о судьбе всех остальных членов семьи, и конкретной причине смерти бабушки (а настроиться ни на что не получалось); и уже ночью на пятые сутки случилось странное… То ли во сне, то ли наяву (но в каком-то не вполне ясном сознании) он вдруг понял, что, сорвав печать на двери, вырвался из квартиры, и бежит ночной улицей от преследующего его автомобиля; и, ещё не вполне понимая, что происходит, спрятался в подъезде какого-то дома, но потом поняв, что снаружи остановился полицейский фургон, зачем-то решил выйти — и тут кто-то из полицейских, перемахнув перила, с размаху навалился на него, так что он (как и тогда при ударе о ферму подъёмника) потерял сознание — а очнувшись, понял, что находится уже в полицейском отделении, где его пытаются довольно грубо допрашивать, не считаясь даже, что сознание не очень ясно, и ему трудно говорить; да eгo будто и не очень слушали — и вообще обстановку разрядило лишь… внезапное появление матери, Кинтала и Тайлара, которые сумели что-то объяснить тем полицейским; и тут он вдруг сорвался, кажется, успев даже произнести страшное проклятие — и… проснулся там же, где заснул: в уже бывшей квартире бабушки! Однако — действительно в присутствии матери, Кинтала и Тайлара, которые сразу объяснили: дверь была открыта, и они вошли, не разбудив его. А причиной смерти бабушки — была просто болезнь. И того кошмара — наяву не было… Но — дверь-то (во сне) открыл… он? И само видение было очень реалистичным — и оставило тягостный, тревожный осадок. Казалось, это не просто срыв от перенапряжения: был иной, скрытый, пока неясный смысл…
