болезни, от которой Владиславу Витальевичу теперь невозможно вылечиться.
Он, конечно, видел крайнюю необходимость проведения оздоровительных бесед с Геннадием Карловичем; видел Владислав также необходимость нанесения на свою обобщенно-огрубленную и фиксированную психическими травмами личность затейливых завитков психотерапевтического лоска, которые позволили бы ему раскрепоститься от навязчивого креста и больничного листа и заново реинтегрироваться в подавляющее своим большинством и изнывающее в убожестве общество.
Но Владислав вовсе не хотел приобщаться к нему, возвращаться туда.
Он уже перемешался со светотенью, сжился с этим безымянным, безликим местом, со своей тетрадкой, испестренной полубессмысленными, наполненными тайным призывом строками. Он усвоил оттенки этого места, это палаты, этой земли, участвовал в газообмене, сделался безопасным для взгляда, который совершенно нечаянно мог наткнуться на его разбросанную фигуру: вероятно, сверкнувшую в траве лысину Владислава приняли бы за оброненный рубль, выплюнутый им язык за стельку в ботинке порванного рта, его вросшую в почву волосатую мошонку за потерянный кошелек, за луковицу и т.д., – для всех он безвреден.
Так зачем над ним насильничают, убеждают, трогают, тормошат его, не позволяя наслаждаться мнимой здешней идиллией?
Вот, например, река. Ее никто не вычерпывает только потому, что она есть; вот рыбы, всплывающие кверху брюхом, чьи потроха оплодотворяют мухи. Вот несколько разноцветных листьев упали в камыши, к беременным булыжникам, а среди них беспокойно мечется отблеск гипсокартонного солнца, – но то, что солнце на самом деле не принадлежит этой воде, реке и листьям, очевидно по причине непостоянства, подверженности его отражения колебаниям волн, у которых подложное солнце заимствует чужие, временные свойства.
Вот вдоль санатория бежит, исчерпывая металл, ограда, сквозь которую ненавязчиво пробиваются, брезжа в солнечном сиропе, кусты смородины, черносмородины, черноплодки. У воздуха можно было диагностировать отравление аквамарином: покоробленный, как бумага, он, однако, легко вдыхался. Ухо Владислава, увлекшееся на секунду гудком электрички, – погналось за своей тоской по дому, за недостижимым звуком, постепенно расширилось до предела, сливаясь с бесконечностью и улетая в космос, растворяясь в солнечном ветре и в электромагнитных волнах.
Кое-где асфальт блестел, продолжительность блеска определялась длиной трещины, в которую натекла дождевая вода, обеспечивающая неизбежное разбухание на вид несокрушимой смеси битума с известняковым шпатом, – и в этих трещинах, как в слезящихся глазах, плавали и кружились скошенные и слипшиеся, как ресницы, травинки и хвойные иголки, брошенные, как штыки отвоевавшихся армий.
Отовсюду слетались армады насекомых, чья атака напоминала отвлекающий маневр для глаза. Кое-как состряпанные кроны, массы листвы, увлекшиеся копированием формы облаков и утаивающие несовершенство незаполненного пространства, фильтровали сбивчивый, перепутывающий следы свет, – из-за этого все твердые вещи, включая свежевыкрашенные скамейки и даже изредка пропадающее ощущение дороги под ногами Владислава и Геннадия Карловича, – все это превращалось в загримированный брак, в мутную воду, по которой они с бухты-барахты шагали с уверенностью в завтрашнем дне, в месяце, в будущем.
Шли недели.
Палата, в которой обитал Владислав, стыдливо притихла, как мышь. Заросшая травой, залитая солнцем панорама, – с видом на зачахшую крепость, туристическую пустышку, – круглосуточно держалась под прицелом окна, готового дать залп Владиславом Витальевичем, как снарядом.
Такой он стал тяжелый, напряженный и преследуемый изматывающим, неизъяснимым чувством причастности его тела ко всему происходящему.
К примеру, гондолы осыпавшихся листьев плывут по венецианскому каналу его подъязычного нерва, а ночами Владислав вынужден слушать, как по отдаленным автомагистралям грохочут двадцатитонные грузовики, едущие на многократно превышенной скорости прямо сквозь просвеченное их фарами тело Владислава, – так что артерии и вены, подсвеченные изнутри, были похожи на отмеченные пунктиром шоссе. И вообще весь этот опьяневший от бомбардировок, головокружительный мир летел в простудившуюся пропасть его прополосканного горла, утекал в раковину вместе с водой, слюной.
Лающей сворой лавового воя устремились в его душу прорвы подноготного гноя, повсюду разливался нездоровый свет пригвожденной к небу луны, очаг и сто чертей над ним, а голова Владислава была как отвар из ста тел, погибших в авиакатастрофе, и отсутствующее вещество вселенной было сосредоточено в перекрученных, стягивающихся от ужаса кишках Владислава.
Медленно капало некипяченое время из-под крана стенных часов. Владислав, чувствуя себя во всем виноватым, ко всему причастным, все записывающим, все фиксирующим, старательно избегал всего вокруг: шарахался, съеживался, предчувствовал, брезговал здешней пищей, пугался даже собственной бумажно-полосатой тени, словно встреча с ней была посягательством на духовный покой его гноящейся персоны.
Но вот: постепенно сцедили большинство шумных пациентов. Все старики выздоровели и разъехались по домам. И Владислав остался один в палате, – с которой все сильнее отождествлял себя и свой внутренний объем. В него стали неощутимо проникать вычурные тени чьих-то незнакомых, чужих переживаний, – это был беспокойный трепет и подобный бессвязному бреду шелест листвы в окне.
Это было путаное и самопроизвольное вращательно-вихревое движение, наделявшее произвольный предмет эпизодическими признаками неостановимого, бездумного бытия, от которого Владиславу хотелось спрятаться: вот мерещилось, что сама собой приоткрывается створка шкафа, под взлохмаченным и облапанным затылком оживает подушка.
Нечаянные звуки разрушали отравленный разум Владислава: порыв ветра, скрип перепугавшейся койки, взвизгивающий храп за стеной или дребезг оброненного подноса в безлюдном коридоре, – его болезненно-животрепещущее нутро отзывалось эхом на каждый шорох, звон.
Свое тело Владислав Витальевич теперь едва ли ощущал. Оно заменилось постепенно сторонними ощущениями, каким-то ощущением отвязанности от земного отца: лишь неизъяснимое остаточное тепло рассеялось и потекло по водопроводным трубам, по батареям.
Так Владислав и лежал, притихнувший.
По стенам, – обусловленные движением солнца и равнодушно-бесплодной луны, – плыли надуманные узоры, мигрировали плодоносные бабочки, наполняя каморку волнисто-слитным морем теней.
Скакали по просвечивающей штукатурке свободолюбивые лошади, совмещались невозможные цвета, оттенки, тончайшие нюансы, отражавшиеся на зыбких предметах мебели, которые не существовали друг без друга: так как все тут взаимообусловленная круговая порука вещественных взаимоотношений, зацикленных на эгоистичном Владиславе Витальевиче. Все это, молниеносно суммируясь, влияло на работу его гипофиза и сумчатого сердца, ускоряя обмен веществ Владислава и буквально доводя до сумасшествия движущуюся мишень, которой был его затравленный звериный взгляд.
То есть там, где воздух, загнанный в угол смотрящими на него глазами, уже устал от вымышленных усилий и не мог придумать ничего нового, – он просто воспроизводил привычную форму, превращаясь в дипломированного специалиста по комариным укусам, в четырехкомнатную муху, в громоотводного жука, обрюхаченную тучу в заплаканном окне.
Во что-то такое, что неизбежно превосходит численностью человеческий глаз, чья участь обгладывать кости своих однокомнатных квартир. Безумно-горячечный бред, наблюдаемый Владиславом, сотканный зеркальными тенями, бежал по волнообразным стенам и сволакивал покровы с вещей, оказывавшихся внутри пустыми, комнаты скелет заплесневелый выдирая с корнем и оставляя только лишь накидочку, поверхностный материальный глянец, из которого просачивался понемногу белесовато-сиреневый, сизый дым утра…
Ужасная ночь.
Ужасный день.
Вечером Владислав Витальевич не высыпался
